|
Но вот что печально: право делать дело покупалось обычной советской ценой. Официальным шефом школы был крайком КПСС, а по всей школе висели какие-то отвратительные плакаты с призывами служить в Советской армии, вступать в комсомол, любить советскую родину и так далее, и тому подобное. А в двух шагах от школы стоял бронзовый бюстик Дзержинского. С Яковом Моисеевичем я находился в самых замечательных отношениях и часто подменял его, когда Ша ездил в командировки, — вёл за него уроки истории. Не помню, почему возникла такая необходимость, но как-то я долго ждал его из Москвы — весь метельный февральский вечер. Из школы все давно ушли, и во всём здании остались я и техничка, жившая тут же, при школе. Это была одновременно техничка и сторож. Эта техничка, надо сказать, давно была своего рода ведомственной гордостью Якова Моисеевича — это была совершенно непьющая техничка, и за это одно ей прощалось абсолютно всё. Например, эта техничка была не вполне вменяемой и иногда вела с посетителями всяческие странные разговоры — например, заводила длинную и совершенно невразумительную историю про какого-то мужика, который прислал ей из деревни свиной бок. Тётенька, впрочем, была не опасна, немного не все дома — и ничего больше. В этот вечер она всё бродила вокруг, всё стирала несуществующую пыль, всё вела со мной светские беседы, но вот о чём беседы — убей Бог, не помню. Было ещё не очень поздно, часов восемь вечера, но уже совсем темно и кроме того метельно, ветрено. Ветер выл как-то уж очень разборчиво, — в смысле, очень уж легко можно было разобрать долгое метельное: “у-уубью-ююю…”. И долгий вой, и рёв без слов, но с оттенком такой злобы, такой ярости, что становилось просто жутко. А потом вдруг неприятный трескучий голос явственно произнёс где-то в середине коридора: “Ну и чего тут припёрся, пся крёв?” Я был совсем один в “предбаннике” директорского кабинета — техничка вышла. Мне стало как-то неуютно, а тут ещё в оконное стекло забарабанили пальцами, отбивая как бы лихой марш. Поворачиваюсь — как и следовало ожидать, никого. Да и кто бы стал стучать в окна второго этажа? Стало неприятно, и я вышел в коридор. Опять пронзительный вой метели начал складываться в слова — в непристойную ругань по-русски и почему-то по-польски. Тут опять поднялась та техничка. — Что, покою не даёт? Не слушайте его, похабника! — Кого не слушать?! — Который воет! Подумаешь, это Зержинский! Слыхали бы, что он мне сулит, когда я тут одна мету! На что сманивает, поганец! И страхолюдная тётенька кокетливо потупилась, зарделась и натужно захихикала в кулачок. — 193 —
|