|
Выхожу вскорости на гарь — стоит сохатый… Молодой ещё, лончак, глупой — стоит и смотрит. Ах, мать честна, у меня же дробь в стволах заложена! Вдруг, думаю, не убежит? Выкидываю дробовые и сую жаканы, вскидываюсь — ччак, ччак: осечки. Обои патроны осеклися! А он всё стоит, смотрит. Я вдругорядь курки откидываю — ччак, ччак… Снова осечки! Ушёл мой сохатый. А рядом, слушай, был, руками бери. Никогда прежде не осекалось, а тут — обои ствола, как заговорённые. Да это, слушай, только начало было. Иду дальше — тут не в долго время глухарь поднимается. На сей раз ружьё хорошо голкнуло, сверзился мои глухарина наземь. Ну, я к нему рванул, и что ты думаешь? Цепляюсь отворотом голяшки за сук — голяшку вдрызг, и сам рухнул мордой об землю! Вскочил, подбегаю — нет глухаря на месте, пропал… Ну, думаю, наваждение какое-то, ведь грохнулся о пол, аж гул пошёл! Туда, сюда — нет, и всё тут. Видать, не по месту попало, крыло ссёк, он и убежал. Хуже нет, слушай, таку птицу загубить и не взять, экий грех на душу. Да ещё голяшку разодрал… И на том не кончилось! Вечером стал дрова в костёр рубить и… Срамотища признаться: топор с топорища соскочил и — как раз на замах подгадало — всю спину на телогрейке-то распорол, от крылец до полы. Дак ещё хорошо, что саму хребтину не задело, а того хуже — не по темечку пришлось. Оно, конечно, позор для настоящего таёжника, дак я те сказал — молодой был, глупой, как тот лончак же… И всё в один день, одно к одному, как заколодело, враг его перекоробь! Я после одному дедушке сказывал, дак он сразу определил: всё из-за той кукши. Оно, говорит, давно ведомо: дурная птица, злоехидная… Где Бог плюнул— У нас тут, за рекой, малость пониже, деревня стояла, Касьяновкой называли, ещё на моих памятях. Теперь-то лишь имя осталось да дикий пустырь. Разбежался народишко, хоть там у них и пахотных полос было довольно, и покосы деды ещё расчистили — слегой, слышь, корчевали, сколь поту было пролито. Всё побросали — избы с постройками, могилки родные, ничо не пожалели. А всё почему? Место оказалось нечистое, никак невозможно стало! И ведь, скажи, недалече две деревни, так наши словно за Богородицею жили, а у касьяновских всё непутём да через пень-кокору. Каждое лето, почитай, касьяновцы горели. Да как горели-то! В одном месте полыхнёт, так, считай, полпорядка смахнёт. А в большеводье обязательно топило, уж бани да огороды всегда плавали, такой у них талан был. Или взять с хлебом. У всех окрест урожай как урожай, а у этих за зиму рожь подопреет, осенью овсы вымерзнут от ранних инеев. Ну просто дак беда. — 17 —
|