|
Тянула к земле сырой сумка с монетами золотыми, тяжёлыми. Тревожно кричали ночные птицы. Ехал по тайге всадник. Не узнать в нём Афоню в дорогом костюме краденом. На руке печатка — перстень, камнем сверкает редкостным. Торопит коня наездник, хлещет по крутым бокам витою плёточкой. Достаёт фляжку с чужим вином, прихлёбывает по пути домой. Расступился лес у реченьки, небольшого ручья Афонина. Здесь стоит изба просторная, им самим она излажена. “Эй”! — кричит удалый молодец. — Отворяй ворота, Марфушка!” Тишина в усадьбе, ни петух не кричит, ни коровка не мычит. Пусто и холодно, никого нет живого, только мышки шуршат по углам нетопленным. Прошёлся Афоня по своей усадьбе, всюду пусто, хоть шаром покати… Разложил на столе золотые деньги награбленные. Призадумался, притих: “Кто-то теперь их тратить станет, только не семья моя любезная! Не увидел я жены своей, Марфушки заботливой, и сынка, Афонюшки малого”. Размышлял разбойник, думу печальную думал. Выпил из фляги вино заморское, стащил с плеч кафтан чужой и начал стылую избу топить. Бобылём зажил Афоня. Коптит небо грустное. Однажды поехал дрова заготовлять, далече ехать не пришлось, всюду тайга. Выхватил острый топор и давай деревья валить. Сучья обрубил, на поляночку сложил тогда и присел отдохнуть. Сморило его от работы, забрался Афоня на телегу, кожушком прикрылся и задремал. Журчит рядом ручей пречистый, птички поют, убаюкивает разбойника размеренный шёпот текущей воды. Снится разбойнику дивный сон золотой. Будто вышло из-за тучи солнышко жаркое, греет радостно. А к телеге подходит сыночек его, ненаглядный маленький Афонюшка… Светлые кудряшки до плечиков, ножонки в лапоточках маленьких по седому мху таёжному медленно ступают. Узнаёт отец кафтанчик, шитый матерью, только теперь он разорвался местами, вместо цветного кушачка нищенской верёвочкой опоясан. Бродяжья сума драная из холстины перекинута через плечико. Обожгло совесть разбойника. Сердце замерло. Говорит Афоня маленький, к батюшке своему обращается: “Здравствуй, любезный батюшка! Как живётся тебе на белом свете без меня? А я за подаянием теперь хожу за Христа ради. Маманька от работы тяжёлой померла, а меня и приютить некому, сиротою мыкаюсь по чужим дворам”. Исчезло видение. Вскочил отец-лиходей, протёр глаза сонные, осмотрелся вокруг. Видит: сидит на бортике подводы зверёк-соболёк. Смотрит на него весёлыми глазками блестящими, прямо в душу грешника заглядывает. Перекрестился со страху Афоня, словно гром небесный услыхал. Хотел погладить зверька, протянул руку, дотронулась его рука не до меха пушистого, а до плечика детского… — 147 —
|