|
– Почему не пьете? – Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет – будем завтра изюбря бить. – Я тоже с вами потащусь. – Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович. – Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю – охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, – опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, – все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим. – О чем вы? – В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей. В дверь постучались. – Валяйте! – крикнул Ванюшин. Заглянула Сашенька. – Заходите, дорогая! – бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы. – Это вы зачем так оделись, лапушка моя? – спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб. – На карнавал по случаю наших побед? – Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить. – А где он сам, наш Демулен? – Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с продуктами и поварами. Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном сером автомобиле двух «поваров». Это были явные филеры: лобики низкие, глаза бегают и в облике прибитость. – Сашенька, – сказал Ванюшин, – вы чертовски похорошели, душечка моя. К чему бы это? Не к любви ль? Сашенькины брови вскинулись, она резко повернулась к Ванюшину и ответила ему: – К оной, Николай Иванович, к оной. Девушка убежала. Исаев посмотрел вслед ей ласково и с такой мучительной тоской, что Ванюшин гулко ахнул и погрозил ему пальцем; подошел к письменному столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал: – Полковник? Да, да, я. Ты что так удивляешься? Меркулов там, а я здесь. Ты нас сейчас на охоту заберешь или позже? Когда? Вечером? Хорошо. До шести мы свободны. Ладно. Ждем. Ванюшин положил трубку и сказал: – А теперь пьем спокойно и думаем о боге! Он налил себе еще стакан коньяку, выпил его одним махом и начал бегать по номеру, напевая «Камаринского мужика» дурным голосом. — 180 —
|