|
Бойцы вступили в деревню и взяли карабины наизготовку. Шли быстро, снег хрустко скрипел. А луна еще не растаяла. И звезды моргали белым холодом. Тихо: скотина не мычала, из труб дым в небо не тянулся. И пламя долизывало черные головешки сожженных изб. Постышев входит в штаб. Здесь тугой спиртной дух. Повстанцы валяются вповалку, храпят на самых высоких нотах. Постышев подвигает себе табурет, садится посреди комнаты и ждет, пока бойцы с бронепоезда разоружат спящих «членов» и «министров». – Все готовы, – докладывают Постышеву, – пустые они. – Атамана разбудите. – Кольк, а Кольк… – У… – Вставай, сукин сын… – Чего? – сонно, не продирая глаз, спрашивает Колька пропитым голосом. – Вставай, – говорит Постышев, – заспался. – А ты кто такой? – Постышев я. – Сдаваться пришел? – Ага. И блины тебе печь. – Муки нет, народу роздал. – А ну подымайся, пошли! Чуть брезжит рассвет. Крестьян собрали на деревенской площади, перед церковью, которая стоит сиротливо и отрешенно – двери повыломаны, окна без стекол, забиты крест-накрест, на изрешеченном снарядами куполе надрывно кричит воронье. Здесь и жители, и охотники, пришедшие из тайги, с белковья, и бойцы с бронепоезда. Колька-анархист и его «министры» проходят на середину круга в сопровождении Постышева, Кулькова, комиссара «Жана Жореса» и трех госполитохрановцев с бронепоезда. – Погорельцы, идите сюда, – приглашает Постышев. С плачем и тихим причитанием к нему пробираются крестьяне, дома которых были сожжены вчера Колькиными пьяными дружками за «буржуазность». – Кто вас жег? – Вон стоит, ирод! – Этот? – показывает Постышев на Кольку. – Он самый! – За что ты их пожег? – спрашивает Постышев Кольку. – Буржуи они. – С чего взял? – С того, что у всех избы соломой крыты, а у этих кровелем и пятистенные, и амбарищи – будь здоров! – Да господи! – кричит кадыкастый старик с острой, клинышком, бороденкой. Лицо его в копоти, огромные крестьянские руки искровавлены, в глазах – ужас и страдание. – Да господи, кто же здесь скажет, что я такой-сякой?! Семья у меня большая, все мы в труде! Оттого и кровель! Или нет, мужики?! А мужики в толпе покашливают – молчаливы они от природы, их смущение берет, когда надо громко говорить. Если кто первый начал, тогда б поддержали, а кто сейчас первый начнет, когда ничего не ясно? – Чего молчите-то?! – жалобно выкрикивает старик. – Мефошка, скажи! Пров, чего рыло воротишь, я ж тебе поле пахал! — 137 —
|