Месть еврея

— Как ты добр, Самуил, и какая неблагодарная бы­ла я в отношении тебя! Ах, когда ты узнаешь все, что было со мной после того, как мы расстались, ты бу­дешь презирать меня. А как примут меня мои родные? Я боюсь их увидеть.

— Успокойся. Пока ты не окрепнешь и не попра­вишься, я ничего не хочу знать о твоем прошлом, в ко­тором отчасти сам виноват. Если бы я не был так жесток, ты не пала бы так низко,— сказал он с грустью.— Про­стим друг другу обоюдную вину, как, надеюсь, простит нам Бог. Тебе нечего бояться встречи с родными: отец твой умер, твоя мать поехала с детьми в Ломберг по­лучать наследство дяди Элеозара и осталась там. Аарон женился и поселился в Вене. О, ты найдешь много пе­ремен в Пеште, как и у меня. Должен тебе сказать, что я вместе с сыном принял христианство и желал бы, чтобы и ты разделила мою веру.

— Я сделаюсь христианкой,— сказала Руфь, и гла­за ее засверкали.— Препятствие, которое можно устра­нить, не должно существовать между мной, моим ребен­ком и моим благодетелем.

Врачи подали мало надежды, тщательный уход мог продлить ее жизнь, но не искоренить болезнь, подточив­шую организм. Недели через три после описанных на­ми событий Руфь снова вступила в дом, откуда в ужасе бежала, прикрывая свой след грабежом и пожаром. Человек, осудивший ее тогда на смерть, теперь исполнен­ный снисхождения, поддерживал ее и оказывал ей добрую братскую заботливость. Тем не менее, волнение ее при виде Эгона было так велико, что с ней сделался обморок.

Неожиданное возвращение баронессы, так таинст­венно исчезнувшей, возбудило в Пеште сильное удивле­ние. Об этом заговорили и терялись в догадках, но так как молодая женщина нигде не показывалась, а ледя­ная сдержанность барона не допускала прямых расспро­сов, то всякие толки замолкли, а другие события погло­тили жадное внимание любопытных.

Здоровье Руфи сначала как будто поправилось под благотворным влиянием серьезного лечения и спокой­ного счастья, которое она испытывала в этой атмосфе­ре довольства, считавшегося утраченным навсегда. Ле­жа на диване своего будуара и следя за игрой детей, быстро подружившихся, она блаженствовала, и это внутреннее светлое настроение придавало блеск ее гла­зам и озаряло ее исхудалое лицо отражением былой красоты. Доктор находил нужным не скрывать от бан­кира, что улучшение это было крайне обманчиво, и Гу­го, мучимый тайными угрызениями совести, вполне по­святил себя нежным заботам о жене. Он читал ей вслух, беседовал с ней, посвящая ее мало-помалу в идеологию спиритизма — эту грандиозную, утешительную теософию, которая снимает завесу с будущности человеческой ду­ши и уничтожает страх смерти. Отец фон-Роте также часто посещал ее и приготовлял ее к христианству, и два месяца спустя после возвращения Руфи она и дочь ее приняли таинство крещения, причем девочка была названа Виолой. Так проходило время в полном согла­сии. Гуго никогда не напоминал жене о том, что она хотела рассказать ему про годы своего отсутствия, хо­тя и желал знать, какие обстоятельства могли в три года разрушить здоровье несчастной и ввергнуть ее в такую ужасную нищету. И вот однажды, когда они были одни вечером, а молодая женщина чувствовала себя лучше обыкновенного, он сказал, сочувственно пожи­мая ей руку: