|
«Кто же это?», - встревоженно спросил Лебедько, зачарованный речами писателя. «Увы, это никто иной, как Гипнос, тот, кто уводит от живой плоти в мир грёз и иллюзий, тот, кто сдвигает сейчас цивилизацию всё больше и больше в виртуальность, как бы облегчая драматизм вечного треугольника секс-наслаждение-страх, переводя эту драму под своды фантазии, в которой, как вы понимаете, возможно всё, что невозможно в реальности. Но об этом, ежели позволите, мы поговорим уже после небольшого перерыва. Я должен выйти к гостям на четверть часа. Вы же располагайтесь и осматривайте библиотеку. Я распоряжусь, чтобы вам принесли чаю». *** Надобно сказать, что Владислава Евгеньевича обуяло нервическое возбуждение после всего того, что он прослушал. Справиться с сим возбуждением положительно не удавалось, то пересаживался он с кресла на диван, то подходил к окну, то принимался рассматривать книги, то хотел мыслить. Безуспешное хотение! Мысль не лезла к нему в голову. Когда же старался он, напротив, ни о чём не мыслить — безуспешное старание! Отрывки чего-то похожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклеивались к нему в голову. Подали чаю с внушительным куском брусничного пирога. Но и это средство лишь чуть-чуть притупило возбуждённое сознание. Судите сами, что бы произошло с вами, ежели бы вам в одночасье впихнули в мозг все те сведения, которыми Муромцев снабдил нашего героя? Автор, признаться, испытывает к Владиславу Евгеньевичу даже некоторого рода сочувствие, ибо самая-то интересная загадка-то ему ещё не открылась, а именно, зачем и с какой целью заводилы Югорского переулка решили попользовать нашего героя, который сам в начале своего путешествия был как раз уверен в том, что сидящий в нём дух авантюры споспешествует тому, что это он эдаким лихим трикстером ворвётся в ряды сих людей, объегорив их всех и получив в результате награду, в виде признания, славы и нежных объятий юной красавицы Ани. Не тут то было! Единственное, что как-то он мог понимать, это то, что непостижимым образом он сделался одним из участников какой-то головокружительной по масштабам Игры, в которой его собственная игра, задуманная в начале путешествия, растворялась, подобно маленькому ручейку в водах огромной реки. Однако, давай же, драгоценнейший читатель, проделаем вместо Лебедька ту мыслительную работу, на которую он в данное время, в силу своего нервического чувства, решительно не способен. Итак: в Риме две тысячи лет назад произошёл переход от Республики к Империи. Свободный римлянин, в силу царящей в то время сексуальной морали (а что может быть сильнее для сознания и бессознательного человека, чем разного рода именно сексуальные табу?), мог, не зная ни вины, ни стыда, позволять себе любое сексуальное поведение, кроме пассивности. Символ активности — напряжённый фаллос. Можно только догадываться о том колоссальном страхе, который владел так называемым свободным гражданином перед перспективой любого рода пассивности. Октавиан Август, утвердив Империю, тем самым не явно, но предельно жёстко, поставил свободных граждан перед лицом их символической пассивности, так что лишь один император оказался обладателем фаллоса. Те, кто это понял и не принял позицию пассивного подчинения, были отправлены в изгнание. Большинство же, вольно или невольно, сломалось и вынуждено было компенсировать возникший таким образом невроз, охвативший всех поголовно жителей Империи, под прикрытие ритуальных наказаний и сплочение перед безжалостной судьбой в виде садомазохистской мести всем инакомыслящим. Что, собственно, и послужило основанием всей христианской истории. Таким образом, ежели мы попытаемся провести реконструкцию, и удалить, так сказать, с иконы истории мученический и, в то же время, милосердный лик Христа, мы вынуждены будем обнаружить за ним саркастический лик и напряжённый фаллос Приапа. — 128 —
|