Кто?

Нет, Декарт допускает естественное возражение, что мысль может сомневаться даже в собственном существовании, и – что тогда? А вот тогда, говорит Декарт (великий Декарт!!!), если я сомневаюсь в собственном существовании, то именно поэтому я и существую с неопровержимой действительностью, поскольку факт сомнения неопровержим, но он кем-то осуществляется. И, следовательно, нельзя сомневаться и в существовании того, кто это неопровержимое сомнение переживает! И, если неопровержимое сомнение переживаю я, то, стало быть, я существую столь же несомненно, сколь несомненно существует само моё сомнение.

Причина, по которой Декарту и всем остальным нельзя сомневаться в сомнении, состоит в том, что такая мысль, как сомнение – это есть волевой акт, и, следовательно, кто-то должен этот волевой акт осуществлять, предпринимая попытку преодоления и отрицания действительности, где бы он ни прятался.

Таким образом, Декарт четко устанавливает неустранимые критерии существования личности – волевые акты. Воля есть единственный и верный критерий наличия личности. Если воли нет, то нет и личности. Если ты в этом сомневаешься, то, ты, несомненно – личность, пусть даже и покинутая всеми богами, раз ты в этом сомневаешься. Но именно потому, что ты сомневаешься, ты еще не совсем пропащий, потому что ты совершаешь действие, имеющее мыслимую цель (отрицание), и проявляешь способности к мысленному усилию (сосредотачиваешься). А раз это происходит, и раз это происходит с тобой, значит ты – есть, потому что сила сомнения и образ отрицания должны в чём-то существовать и в том же самом получать общий центр для волевого акта. Этот центр силы и представления – ты.

Ведь воля – это психическое состояние, а волевой акт – это психическое действие. На что навесим и это состояние, и это действие? Не подвесим же мы и психическое состояние, и психическое действие в психической пустоте – чье тогда это состояние, и кто производит это действие? Это может сделать только личность.

Поэтому большому восточному мудрецу следовало (всего лишь) с самого утра определиться: кто из этих двоих сомневается – большой мудрец, или беспечный мотылек? Если с утра данное сомнение принадлежало только ему, большому мудрецу, то в это же самое утро, во всём мире, число людей, способных сомневаться в том, что он не мотылек, а большой мудрец, должно было стать на единицу меньше, а число больших мудрецов должно было (при этом же) остаться прежним. Потому что его же философский трактат свидетельствует ему же самому о его же собственном (а совсем не о мотылька) волевом акте – сомнении. Вот если бы в изложенной им истории сомневался мотылек, тогда другое дело.