|
– Но как же Зев Хирш? – спросил Джо. – Сейчас он приобретает весьма поучительный опыт в Нью‑Йорке, – ответил Хагбард. – Я тоже не верю в тюрьмы. Я в ловушке. Меня окружили эти трое, и Юбела требует: «Скажи нам Слово», Юбело повторяет: «Скажи нам Слово», а Юбелум обнажает меч: «Скажи нам Слово, Зев Хирш…» – Взрыв в Нью‑Йорке? – проницательно переспросил Президент, стараясь выглядеть не менее крутым, чем его предшественник. – Да, – продолжал Сол, – как только нам стало ясно, что все это связано с «Божьей молнией», мы с Барни отправились в Лас‑Вегас. Вы понимаете почему. Президент ничего не понял, но не собирался в этом признаваться. – Вы направились в Лас‑Вегас? – проницательно переспросил он. – Да, – откровенно сказал Сол. – Как только мы узнали об «антракс‑лепра‑пи» и смерти доктора Мочениго, так сразу же поняли: и тут, и там замешана одна и та же организация. «Божья молния»… – «Божья молния»? – снова проницательно переспросил Президент, вспоминая, как в прежние годы его приглашали ораторствовать на митингах этой организации. – И тайная группа, которая в нее внедрилась и захватила там власть, – культ Желтого Знака. У нас есть основания полагать, что через несколько часов в Лондон прибудет английский разведчик по фамилии Чипе, который привезет с собой компромат на большинство тайных агентов культа Желтого Знака в правительстве Великобритании. Понимаете, сэр, это международный заговор. – Международный заговор? – еще проницательнее переспросил президент. А в Центральном парке наш старый приятель Перри спрыгивает на землю, хватает орешек, брошенный Августейшим Персонажем, и быстро обегает три круга вокруг дерева на случай, если этот друг‑возможно‑враг вытащит пистолет и начнет стрелять… А тем временем в вышине, выше самых высоких калифорнийских гор другой аспект моего сознания парит, словно крылатая поэтическая строфа. Каким‑то образом мне ведомо больше, чем сейсмографу доктора Тролля, ведь я последний, действительно последний. Экологи правы: мой вид не просто под угрозой исчезновения, он практически исчез. За последние годы мои чувства невероятно обострились: это уже больше чем инстинкт. Я кружу, я кружу, я парю, закладываю виражи, падаю камнем и плыву. Я (и это для меня большая редкость) не думаю о рыбе, поскольку в настоящий момент сыт. Я кружу, я кружу, думая о полете, свободе и, менее ясно, о плохих вибрациях, поднимающихся откуда‑то снизу. Что, у меня должно быть имя? Что ж, тогда зовите меня Хали Один. Я – последний белоголовый орлан haliaeetus leucocephalus, некогда символ Римской империи, а ныне – Американской империи. Впрочем, ни то, ни другое меня не волнует, меня волнует лишь моя свобода, а в головах у римлян и американцев никогда не было ничего, кроме самых путаных и извращенных идей. Я, Хали Один, покрытый длинными зеленоватыми перьями, кружу и кричу – не от ярости, не от страха и не от злости. Я кричу от восторга, от невыносимого восторга, вызываемого тем, что я существую, и эхо несет этот Крик от горы к горе, все дальше и выше. Мой Крик не понять никому, кроме представителей моего вида, вот только некому его понимать, потому что их не осталось. Но я все равно кричу, пронзительным криком Шивы‑Разрушителя. Я – истинный лик Вишну‑Хранителя и Брахмы‑Создателя, ибо в моем крике – не жизнь и не смерть, а жизнь в смерти, и я одинаково презираю Перри и Августейшего Персонажа, белок и людей, которым не дано подняться ввысь, в небо, и познать муку и радость превосходства моей свободы. — 84 —
|