Эссе

характер так называемой действительности. Теперь, стало быть, я

приспосабливал эту действительность средствами магии к моему норову, и я

должен сознаться, что получил от этого немало удовольствия. Мне приходится,

однако, сделать еще одно признание: я не всегда ограничивал себя пределами

того сладостного сада, который зовется белой магией, нет, живой огонек

время от времени манил меня и на черную ее сторону.

В возрасте старше семидесяти лет, когда два университета только что

удостоили меня почетной докторской степени, я был привлечен к суду за

совращение некоей молодой девицы при помощи колдовства. В тюрьме я испросил

разрешения заниматься живописью. Оно было мне предоставлено. Друзья

принесли мне краски и мольберт, и я написал на стене моей камеры маленький

пейзаж. Еще раз, стало быть, вернулся я к искусству, и все разочарования,

которые я уже испытал на пути художника, нимало не могли помешать мне еще

раз испить этот прекраснейший из кубков, еще раз, словно играющее дитя,

выстроить перед собой малый и милый мир игры, насыщая этим свое сердце, еще

раз отбросить прочь всяческую мудрость и отвлеченность, чтобы отыскивать

первозданное веселье зачатий. Итак, я снова писал, снова смешивал краски и

окунал кисти, еще раз с восторгом искушал это неисчерпаемое волшебство -

звонкое и бодрое звучание киновари, полновесное и чистое звучание желтой

краски, глубокое и умиляющее пение синей и всю музыку их смешений, вплоть

до самого далекого и бледного пепельного цвета. Блаженно и ребячливо играл

я в сотворение мира и таким образом написал, как сказано, пейзаж на стене

камеры. Пейзаж этот содержал почти все, что нравилось мне в жизни, - реки и

горы, море и облака, крестьян, занятых сбором урожая, и еще множество

чудесных вещей, которыми я услаждался. Но в самой середине пейзажа двигался

совсем маленький поезд. Он ехал к горе и уже входил головой в гору, как

червяк в яблоко, паровоз уже въехал в маленький тоннель, из темного и

круглого входа в который клубами вырывался дым.

Никогда еще игра не восхищала меня так, как на этот раз. Я позабыл за этим

возвратом к искусству не только то обстоятельство, что я был под арестом,

под судом и едва ли мог надеяться окончить свою жизнь вне исправительного

заведения, - мало того, я часто забывал упражняться в магии, находя самого

себя достаточно сильным волшебником, когда под моей тонкой кистью возникало

какое-нибудь крохотное деревце, какое-нибудь маленькое светлое облачко.

Между тем так называемая действительность, с которой я на деле окончательно