|
Расширенное собрание членов наших обществ состоялось только в воскресенье, когда мы читали письма Е.И., труды Н.К. и т.д. Лично с Монтвидене я беседовал рано утром, о многом надо было поговорить и обсудить относительно Общества, и мы не успели высказать всего, что накопилось в сердце. Монтвидене – хорошая воспитательница своего семейства, но ей легче в том, что число членов столь мало (в Каунасе – около 20), в то время как наших членов, только рижан, около 100, и друг друга толком они иногда не знают. Надеюсь осенью опять встретиться с ней. Вместе с Монтвидене мы посетили литовского художника К. Шимониса, к искусству которого я с давних времён имею симпатию. Он сам тоже простой, сердечный. Был очень рад, когда я подарил ему Монографию. За это подарил Музею пять небольших рисунков, кроме того, обещал по эскизу написать картину. Я подарил ему свои книги, надеюсь и впредь посещать его. Гаральд написал некоторым финским художникам <просьбу> подарить свои произведения Музею, за это послал Монографии. Первым с восторгом отозвался Килпилайнен, вчера мы получили от него пейзаж. Однако было бы лучше, если бы Гаральд сам, после более близкого знакомства, съездил в Финляндию. Гаральд надумал в пятницу поехать в Варшаву в гости к польским художникам. Нас горячо приглашала к себе Рынкевич, художница, большая поклонница Н.К. Но мы только что получили письмо Н.К., где он рекомендует ограничиться искусством Балтийских стран и ещё, самое большее, – финским. Мы оказались в неведении: или это только из-за приключений Юпатова – Н.К., может быть, опасается, как бы опять не ехал Юпатов, – или он вообще не хочет, чтобы Музей слишком расширяли, вместо того чтобы концентрировать. Поэтому мы решили не ехать, хотя это теперь уже неудобно, после переписки с Рынкевич. Начиная с Троицы, живём в Меллужи, на улице Земеню, 22. Было прохладно на маленькой даче. Теперь уже лучше. Мой друг вся жертвует собой. Сколь много бессонных часов и забот ещё будет! В отпуск пойду в июле. Мать Эллы сегодня отправляется в свой крестный путь – у неё рак желудка, сегодня её оперируют. И Вайчулёнис страдает без меры, хотя не теряет мужества ни на мгновение. 26 июня. Понедельник В четверг простилась с этим дольним миром милая матушка моего друга. Она была светлым, совершенно бескорыстным человеком. Всю себя отдавала, дарила внукам. Наши малышки, особенно Илзите, получили много её благодетельной ласки, теплоты сердца. Пока мы несколько лет жили вместе с семьёй Шинка, хотя она считала себя относящейся к этой семье, однако, где только могла, временами помогала и нам, хотя бы некоторые ночи провести с детьми, присмотреть за ними и т. д. Никто от неё не слышал резких слов, ибо её сердце к каждому было благожелательно. Мой друг привязалась к своей маме истинной любовью, и глубоко переживала её уход. Операция происходила в то время, когда Элла кормила Марите, и оттого мы опасались, как бы это всё не сказалось на здоровье девочки. Операцию перенесла хорошо, но потом стало происходить столь обычное – «застой в лёгких». Элла несколько раз приезжала в Ригу. Наконец, мы узнали, что близится кризис, хотя врачи успокаивали. В четверг в 7 утра мы явились в клинику, в жутком предчувствии; медсестры сказали, что матушка в бессознательном состоянии и своим бесчеловечным запретом не пустили к ней моего друга. Когда несколько минут спустя мы вернулись (ходили звонить по телефону), она уже ушла! И в воскресенье началось последнее, дальнее путешествие матушки к себе домой, в Апукалнс, в один из красивейших уголков Латвии, на родину и моего друга. Три дня её земная оболочка пролежала в Межапарке, в моей комнате. Вчера было так много солнца и небесной синевы. Но поверх всего была большая тяжесть. Иногда в сознании появляется такая усталость и напряжение, что кажется – дуновение ветра может разбить тело. Нервы моего друга после бессонных ночей сильно возбуждены; хорошо, что с середины апреля у нас есть хороший помощник и друг нашим детям – служанка, которой мы можем доверять. Шлю самые светлые мысли уходящей душе столь ясного сердца. 21 июня цензура выпустила «Письма Елены Рерих». — 275 —
|