|
Но пленный не хотел объясняться даже по-турецки: Совримович немного знал язык. Он молчал не по незнанию, а просто не желая вступать в переговоры, и не скрывал этого. — Придется расстрелять, — сказал Тюрберт, искоса глянув па Олексина. — Подождем Медведовского, — решил Гавриил: мысль о расстреле была для него мучительна. — Он старший по званию, ему и решать. Пленного поместили в центре батареи под надежной охраной. Артиллеристы уже рыли могилу: у Тюрберта четверо были зарублены сразу и еще столько же умирали от потери крови. Обоз привели в порядок, перепрягли лошадей. Все делалось в спешке: от болгар поступили сведения, что черкесы упорно кружат поблизости. — Двигаться нельзя, — сказал Тюрберт, ни к кому не обращаясь, но по-прежнему посматривая на Гавриила: он не делил с ним власть, но признавал равновесие положения. — На марше они повторят атаку. — Подождем Медведовского, — упорно повторил Олексин, не желая принимать никаких совместных решений. — А если Медведовский не придет до вечера? Прикажете ночевать? — Приказываете здесь вы, Тюрберт. — Ночевать, — сказал Совримович: ему была неприятна эта вежливая пикировка. — Загородимся орудиями и обозом, выставим усиленные караулы. — Воля ваша, но все это до крайности нелепо, — вздохнул Тюрберт. — Что именно? — Все! — отрезал подпоручик. — Если такое же согласие царит среди всех офицеров в Сербии, то султан может отдать распоряжение о параде в Стамбуле. Ладно, займемся похоронами. Кто прочитает молитву? Я не помню ничего, кроме «отче наш». — Какая разница, что читать? — пожал плечами Отвиновский. — Молитвы нужны живым, а не мертвым. — Их-то я и имею в виду. К закату все было готово, но в могилу пришлось опустить всех восьмерых. Среди артиллеристов нашелся пожилой солдат, знающий обрывки канона по единоумершему, которые он и пробормотал прокуренным басом: — Мы же от земли тленни созданы быхом и в землю ту же возвратимся… — Ту же, да не ту, — вздохнул Захар, горестно покачав головой. Тюрберт сказал несколько слов, офицеры отсалютовали погибшим, солдаты бросили по горсти земли — и погребение было окончено. Засыпали яму, возвели холм, поставили крест, постояли, сняв шапки. — Хуже нет, когда в чужой земле зарывают, — сказал Захар. — Хуже нет. Первая смерть на чужбине не так угнетала его, как первые похороны. Он все время возвращался к мысли о земле, хранившей прах отцов и прадедов. И ругательски ругал себя, что не захватил горсти родной земли. — 154 —
|