|
Потом меня в лучшем случае бьют, в худшем – мама заставляет меня играть в одну из своих «игр» (вроде «газовой камеры» или поджаривания на плите). Затем я приступаю к уборке, а когда заканчиваю с дневными делами, отправляюсь в гараж и сижу там, пока не придет время мыть посуду после «семейного» ужина. Если я не сделал ничего дурного за весь день, мне, может быть, достанутся объедки. День заканчивается только тогда, когда мама разрешает мне вернуться в гараж на раскладушку. Я сворачиваюсь в клубок, стараясь сберечь остатки тепла. Сон – единственное удовольствие в моей жизни. Только тогда я могу отвлечься от страданий. И мне нравится видеть сны. В выходные становится еще хуже. Нет школы – нет еды – и никакой надежды ускользнуть из «сумасшедшего дома». Я спасаюсь тем, что воображаю, будто мне удалось сбежать – куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Уже много лет я живу изгоем в «родной семье». Сколько себя помню, от меня постоянно были одни проблемы, и я всегда «заслуживал» наказания. Сначала я верил в то, что я плохой мальчик. Потом понял, что мама больна, ведь она вела себя подобным образом только тогда, когда поблизости не было моих братьев, а отец дежурил на пожарной станции. Мама явно не хотела, чтобы кто-то узнал об ее «играх». По неизвестной мне причине я был единственным объектом ее издевательств; глядя на мои мучения, она испытывала какое-то извращенное удовольствие. У меня нет дома. У меня нет семьи. И в глубине души я не знаю, будет ли меня когда-нибудь кто-нибудь любить, смогу ли я снова стать человеком. Ведь я не ребенок, я вещь. Я совсем один. Сверху доносятся крики. Уже четыре часа дня, значит, родители успели напиться. А теперь орут друг на друга. Начинают с оскорблений, потом переходят на проклятия. И через несколько секунд перекидываются на меня. Так всегда бывает. От маминого голоса у меня внутри все переворачивается. – Что ты хочешь сказать, Стивен? – вопит она. – По-твоему, я плохо обращаюсь с мальчиком? Так, что ли? Затем ее голос становится нестерпимо холодным. Я представляю, как она тычет пальцем папе в лицо. – Послушай… меня… ты. Ты… не имеешь ни малейшего понятия, что «это» из себя представляет. Если думаешь, что я плохо с «этим» обращаюсь… то… «это» может проваливать из моего дома. Я буквально вижу отца, который после стольких лет все еще пытается хоть как-то меня защитить: он трясет бокалом с выпивкой так, что кубики льда бьются о стенки. – Успокойся, – начинает папа. – Я лишь пытаюсь сказать… ни один ребенок не заслуживает, чтобы с ним так обращались. Господи, Роэрва, да ты… ты к собакам относишься лучше, чем к мальчику. — 65 —
|