Чет и нечет

С тех пор как Вечный Судия

Мне дал всеведенье Пророка…—

эти вещие строки звенели в мозгу Ли, когда он искал в раскрывающихся подробностях чужих жизней именно эти моменты — моменты передачи Вечным Судией пророческого дара этим избранным людям, а в том, что перед ним Пророки, у Ли сомнений не было.

IX

Осень и начало зимы, проведенные в провинции, куда доходили не все столичные слухи и ветры, а если и доходили, то становились достоянием «компетентных органов» и их тайных и явных «сотрудников», прошли более или менее спокойно. Ли уж было совсем забыл о своих летних предчувствиях, но наступил январь пятьдесят третьего, и как гром среди почти прояснившегося для Ли неба грянуло сообщение об аресте евреев-врачей, немедленно окрещенных «разгневанным народом» палачами, «убийцами в белых халатах». Ли понял, что нужно ждать от дядюшки приглашения в Москву, и вскоре оно последовало: пришло очередное письмо от тети Манечки, написанное до публикации материалов по «делу врачей», и в нем она писала, что дядюшка обязательно хочет видеть Ли на зимних каникулах в Москве. Слово «обязательно» в письме было подчеркнуто дважды или трижды.

В день приезда Ли, после обычного, неспешного обеда с бесконечными разговорами и беседами о том, о сем, дядюшка пригласил его поехать «прогуляться». Одним из его любимых мест в Москве был Новодевичий монастырь, куда у него был пропуск. (Вход на кладбище был тогда через монастырский двор.) Когда они прохаживались под стенами «холодного» собора и остановились у могил Яковлевых, дядюшка кратко описал Ли положение дел. Он рассказал, что готовится депортация евреев из Европейской части империи на восток, что это лишь первый этап очередного «великого переселения народов»: на очереди стояло еще «освобождение» от человеческого «мусора» и заселение представителями качественной и главной нации пограничных земель в Закарпатье и Белоруссии.

— Зачем только это ему понадобилось, после такого триумфа в годы войны? — сокрушался дядюшка.

Несмотря на революционные увлечения молодости, когда Т. гордился дружбой с Плехановым и поносил политику и порядки Николая II, действительно весьма посредственного властителя, — в зрелые годы дядюшка, продолжая восхищаться Герценом и Щедриным, пережил удивительное превращение в последовательного и даже воинствующего «державника». Тонким чутьем историка он еще в начале 30-х угадал в Сталине сильного «красного императора», а в конце 30-х и в послевоенные годы с удовлетворением отмечал, — конечно, в частных беседах, — что его оценка оказалась верной: диктатор проявил себя как собиратель российских (т. е. бывших имперских) земель, при этом охотно брал и чужие, стратегически очень нужные стране, и если не объявил себя, подобно Бонапарту, императором, то милостиво согласился впредь именоваться генералиссимусом. Т. искренне поддержал эту новую, имперскую политику Хозяина, как в свое время Пушкин искренне поддержал нового самодержца-вешателя Николая. Но крови при «красном императоре» пролито было куда больше, а теперь дядюшка совсем растерялся и ничего не мог понять: в готовящейся акции он не видел ни грана имперской целесообразности, которая неизбежно проявлялась в делах и даже жестокостях великих Петра и Екатерины, «отца» и «матери» этой кровавой державы.