|
— Значит, детдомовская. И отца и мать потеряли? — Мать рано потеряла, — сказала она. — Отец вскоре уехал, на тетку оставил. А тетка в детдом отдала… — А где теперь отец? Она пожала плечами. — Не знаю. — И когда же на фабрику? — С понедельника пойду. Я не переживу здесь одна с ней сидеть, — кивнула она на девочку. — А ее куда? — А там, мне сказали, садик есть. Завтра пойду сама проверю. Если бы не она, я бы в армию пошла. — Кем? — Кем-нибудь. Я до войны по винтовке и нагану из всех положений на «отлично» сдала. Знаете, как у нас там, на Дальнем Востоке, жены комсостава… Она немножко споткнулась на слове «жены», но не дала себе воли, не заплакала. — Знаю, — сказал Серпилин. — А с ней как в армию? Мне ее в детский дом отдавать жалко, хватит, что сама была. Мы, конечно, хорошо в детдоме жили, а все-таки раз я жива, я ее не отдам. Прочли письмо? — Да. Я его обратно положил. — А вам он не написал? — Нет. Месяц назад последний раз с ним здесь виделись, когда мать хоронили. А потом не писал… — Вы месяц как его не видели, а я уже год… Как уехал из Читы. Он мне телеграмму дал, что мать схоронил, и что вас видел, и что вы разрешили нам приехать. Вместе с вызовом прислал, вызов тоже по телеграфу, заверенный… «Да, значит, о том, что между нами было в ту ночь, ничего ей не написал», — подумал Серпилин. — Я чай принесу… — сказала она, собрав тарелки. — Оля, дверь открой. Девочка вышла за ней, тихо притворив дверь, и, пока притворяла, Серпилин с тревогой видел ее маленькие пальцы на краю двери; видел и боялся, чтоб не прищемила. Он развязал вещевой мешок, порылся и вытащил кусок толстого трофейного шоколада без обертки, просто в газете. Развернул и положил на стол. Жена сына принесла чайник, подставку и второй чайник, с заваркой. Потом две чашки и в последний раз еще одну чашку и банку со сгущенным молоком. Сейчас, когда она несколько раз прошла взад и вперед, Серпилин заметил, что она хромает. — Чего хромаете? Она поставила на стол чашку и сгущенное молоко и, завернув подол платья, показала забинтованную в колене ногу. — Такую перевязку сделали, что даже чулок сверху надеть не могу. Портянку в валенке ношу. — Где же вас угораздило? — В Барабинске, для нее, — жена сына кивнула на девочку, — у бабы стакан топленого молока купила, а пока расплачивалась, поезд пошел. Стакан проводнице отдала, а сама руками схватилась и сорвалась, коленку об платформу раскроила… В Омске, спасибо, долго стояли, в железнодорожной больнице посочувствовали, рану почистили и повязку с мазью наложили. А эта, пока меня там перевязывали, чуть из поезда не выскочила: «Где мама?» Привыкла ко мне, конечно, все вдвоем да вдвоем. Видели, как за мной ходит, не отлипнет… — 500 —
|