Лунное дитя

Маг, довольный успешно проведенной операцией низшего уровня, по меньшей мере неосмотрителен; если же он полагает, что сумел обойти закон упомянутого высшего уровня, на котором оцениваются духовные и нравственные мотивы каждого действия, то он просто глуп. В принципе Дуглас сумел бы даже вышвырнуть своего врага за пределы планеты, однако в результате лишь усилил бы потенциал бессмертного божественного «Я» своей жертвы, и это «Я» потом вернулось бы, обладая еще большими знанием и мощью; его же самого такая «победа», как ее расценили бы глупцы, вышвырнула бы за порог сферы трансформации духа, и его собственное «Я» оказалось бы сломанным и иссякшим. Он походил бы на человека, который, собрав все свое добро у себя в доме, поджег его; истинные же адепты, чей дух трансформируется постоянно, переводят свое добро в такие формы, которым огонь не страшен.

Люди, считающие себя «магами», об этом чаще всего даже не догадываются. Они надеются, что накопленных ими бесполезных вещей и сведений хватит, чтобы перевесить чашу весов высшего суда — все равно как вор, надеющийся когда-нибудь наворовать столько, что этого хватит подкупить судей и прокурора (что и можно но наблюдать в Америке). Однако законы природы созданы не человеком, не человеку и отменять их; если уж на то пошло, их вообще нет. У природы нет «законов» в человеческом смысле слова, это лишь обобщенные констатации неких наблюдаемых в природе и осознаваемых разумом фактов, формулы имманентных свойств сущности. Их нельзя ни обойти, ни отменить, ни игнорировать; всякая подобная попытка тоже укладывается в эти формулы, всякое нарушение равновесия компенсируется, даже если временной интервал; между нарушением и компенсацией превышает силы человеческого восприятия, и компенсируется с безупречной точностью, потому что мотивы нарушения космосу безразличны. Никакие средства или манипуляции не могут в конечном итоге изменить даже единств венный атом кислорода в миллионе миллионов тон воды. Ни одна вещь в космосе не может быть ни изменена, ни разрушена, она лишь меняет форму. И, это верно в отношении какого-нибудь атома углерода представление о котором само по себе есть лишь порождение нашего разума, то насколько же более верно это в отношении столь простой вещи, как душа, которая есть необходимое условие разума? Есть сомневающиеся в этом? Ответом может быть лишь встречный вопрос: а кто в этом сомневается?

Наверное, возможен случай, что маг окажется умен и попытается привести в равновесие все противоречия своей личности, как алхимик, пережигающий в золото кучу мусора. Однако большинство «магов» даже не пытается проникнуть так глубоко в суть вещей, их интересует лишь минутный выигрыш. Дуглас тоже нимало не беспокоился об отдаленных последствиях своих действий; скорее всего, он просто избегал думать об этом, однако в том, что им двигала прежде всего ненависть к Сирилу Грею, сомневаться не приходилось. Для важных операций (которые назывались «вести группу») Дуглас снимал особый склеп, где все всегда было готово. Склеп находился в доме на тихой улочке между Сеной и бульваром Сен-Жермен. Дом считался более или менее приличным, наверху в нем находился средней руки бордель, тоже принадлежавший Дугласу и Баллоку — не прямо, конечно, а через подставное лицо, вполне благообразную даму. Внизу имелся погребок, где по традиции собирались парижские апаши, чтобы потанцевать и сколотить очередной заговор против властей — так, по крайней мере, гласила легенда, — и на каждой такой вечеринке неизменно присутствовали два ажана с примкнутыми штыками и выложенными на стол револьверами. На самом же деле Дуглас просто убедился, что на апашах не заработаешь, и превратил погребок в достопримечательность для приезжих янки, британцев, немцев и девиц из провинции, жаждущих парижской экзотики. Опаснее зажиточных торговцев овощами посетителей в погребке никогда не было, а там и сям расположенные апаши, распевавшие свои песни и время от времени перекидывавшиеся бутылками или ножами, были попросту местными обывателями, старательно отрабатывавшими гонорар, еженедельно выплачиваемый им «фирмой».