Искусство речи на суде

прикосновение к этому сердцу болезненно отзывалось в ее возбужденной натуре».

Может быть, среди присяжных, судивших Веру Засулич, не было ни одного скрытого крамольника; может быть, все они были безмятежные отцы семейств, чуждые политики; но нет сомнений в том, что, слушая оратора, каждый из них узнавал себя в его словах, сознавал, что, будь он на месте подсудимой, он испытал бы те же чувства и не краснел бы их, а мог бы гордиться ими. А самые чувства? Были они необыкновенны, исключительны, особенно сложны и тонки? Трудно было догадаться о них внимательному человеку? Нет, заглянув себе в душу, всякий из нас нашел бы их в себе и без чужой помощи, как сумел их найти Александров.

Если вы серьезно и беспристрастно продумали душевную борьбу подсудимого, вы не ошибетесь. Но это надо сделать в немногих словах; не забывайте, что там, где истинный художник может дать волю своей фантазии, нам с вами нельзя ни на минуту выпускать ее из своей власти. Обвинитель, который, не обладая большим талантом, попытался бы воспроизвести перед присяжными рассуждения и колебания Раскольникова или Позд-нышева перед убийством, мог бы только утомить присяжных, ничего не сделав для их убеждения; защитник, который стал бы толковать им процесс их душевного обновления, был бы еще менее интересен и, пожалуй, оказался бы смешным. Я помню речь одного товарища прокурора, обвинявшего девушку в крайне жестоком детоубийстве; это был холостяк, не поэт и не романист; судя по возрасту, и житейского опыта большого у него быть не могло. Однако он говорил о том, что чувствовала и думала, чего не почувствовала и о чем не вспомнила подсудимая; говорил и требовательно, и верно. Ipse mini utero gessisse videtur , сказал один кандидат другому.

Мужу и жене были нужны деньги; они знали, что их знакомый имел несколько сот рублей; муж зазвал его в гости, выслал жену из квартиры и зарезал приятеля. Когда жена вернулась домой, на полу была лужа крови, а на постели — труп. Кто из нас не понимает, что баба стала мыть пол так же неизбежно, как если бы была пролита миска щей; а затем, кому трудно представить себе и просто, без чрезвычайных тонкостей передать другим, что испытывала она в течение двух-трех последующих суток как укрывательница — закон-

119

ная* — убийцы-мужа и — преступная — вещей убитого. Не потому ли нам так трудно понять Гамлета, что мы слишком выделяем его из числа обыкновенных людей? Если бы мы приблизили его к себе, мы, может быть, убедились бы, что сходства больше, чем принято думать. Нет сомнения, что по уму и сердцу Гамлет — исключительная натура**, но по характеру он — обыкновенный человек; его нерешительность есть нерешительность всякого нравственно развитого человека перед преступлением. Мы забываем, что убийство короля Гамлетом есть такое же убийство, как те, которые нам приходится судить. Гамлету так же трудно убить, как и всякому из нас, то есть чрезвычайно трудно, несмотря на гнусное преступление Клавдия . Мне кажется, это — естественное объяснение его колебаний.