|
– Вы же знаете… Ваши солдаты схватили меня контуженным; патронов к нагану не было, отстреливаться нечем… – Бедненький русский офицер… Нечем отстреливаться… Японцы в таких случаях кончают жизнь кинжалом. – Кинжалы для русских офицеров поставляли до войны ваши заводы, клинки слишком быстро ржавели и крошились; не харакири ими делать, а старикам пятки щекотать… – Стоит ли так злобно отзываться о нашей военной индустрии? – Стоит. Это для вас она военная, для нас – изменническая. – Изволите по-прежнему дерзить? – Нет. Просто называю кошку кошкой… – Так ведь это и есть высшая форма дерзости! – В моем положении она-то и есть спасение… – Ваше имя? – Вы же знаете… Бауэрмайстер по-прежнему словно бы не слышал собеседника, сказал еще раз, бесстрастно, будто со стороны: – Имя? – Яков. Бауэрмайстер повторил удовлетворенно, словно бы любуясь чем-то, одному ему видным: – Яков… Прекрасно… Яков… Почти Якоб, очень близко к прусскому, не находите? – Нахожу, отчего ж нет? Русы и прусы – одного рода племя. – Ну, так-то резко б не надо… – Не привык таить мнение… – Придется и этому выучиться… Итак, Яков… Имя отца, пожалуйста. – Вы знаете… – Пожалуйста, имя отца? – Павел. – Павел. Почти Пауль. А может, и впрямь, русы и прусы? – улыбнулся офицер генерального штаба. – И наконец, фамилия? – Колаковский. – Что-то есть в звучании польское, не находите? – И отец и дед мой православные, католиком никто в роду не был. – Не верите в теорию крови? – Не верю. – Только «дух определяет личность»? – Только. – Ну а как же тогда прикажете понять, что вы, православный, русский… Кстати, какой полк? – Перед вами лежат мои данные, господин Бауэрмайстер. – Вот я их и намерен перепроверить. – Тогда я отказываюсь говорить с вами. Я – офицер, и слово свое почитаю абсолютным… Коли я сказал о своем согласии, извольте мне верить, а не устраивать пустые перепроверки… Мы так в гимназии баловались, в шестом еще классе, слабеньких духом пугали, начитавшись «Бесов»… – Вы стали значительно более говорливым, после того, как мы подкормили вас в лазарете… Колаковский откинулся, словно от удара: – Вы своему начальству доложите: отныне я вообще говорить с вами перестаю и предложение свое беру обратно. – Поздно, Яков Павлович. Ваше согласие служить германской разведке уже зафиксировано на фонографе, так что отказ ваш невозможен. Очень сожалею. В случае отказа мы ошельмуем вас в глазах офицеров двадцать третьего пехотного Низовского полка… Хотите послушать запись нашей беседы, когда вы в первый раз изволили дать трещинку? А я, словно капля, в трещинку юрк, юрк и затаился… И ждал, пока мороз ударит… Лед камень рвет, словно порох, Яков Павлович… — 249 —
|