|
И вот я, наконец, среди своих. Радости моей не было границ, к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Казалось, еще мгновение — и я разрыдаюсь. Вскоре небо стало сереть, на востоке пробежали первые всполохи зари, и мы покинули передний край. Едва спустились с высоты в затянутую белесым туманом неглубокую балку, где трава умывалась обильной росой, Дышинский остановил группу и построил нас в шеренгу по одному. Промерив несколько раз шагами пространство перед нашим маленьким строем, он вдруг остановился и изучающе молча посмотрел на нас. По-мальчишески узкое лицо его, казалось, застыло, губы побелели. Выждав с минуту, он приказал мне и моему напарнику выйти из строя. Мы вышли. — Перед лицом своих товарищей расскажите, что у вас произошло? Почему вы вернулись не вместе? — сухо, не повышая голоса, но повелительно произнес командир. Я рассказал и ответил на вопросы Дышинского. Напарник мой, товарищем после случившегося не могу его назвать, не проронил ни слова и не поднял головы. Стоя перед строем, я гляжу на усталые и измученные бессонницей лица своих товарищей. Но не замечаю на них признаков возбуждения, разве что четче выступили желваки на их скулах. Вдруг Дышинский рывком выхватывает из кобуры пистолет и сует его мне в руки. Я машинально беру. Теперь не помню, что отвечал, но расстрелять человека перед строем отказался. Я никогда не видел Дышинского таким — ни до, ни после этого случая. Он был возбужден до крайности. Лицо его покрылось пятнами. Внутри у него все кипело и рвалось наружу, и ему больших усилий стоило, чтобы сдержать себя и не расстрелять труса лично. Вскоре проштрафившийся был откомандирован из нашей роты. …Разговорились. Дышинский подробно расспрашивал меня о самочувствии, затянулась ли рана, получаю ли из дома письма, в общем, обо всем, о чем говорят после продолжительной разлуки товарищи. Ни одного человека во взводе Дышинский не обделил своим вниманием, как бы ни был занят. Для каждого находил время и место, чтобы побеседовать, выяснить настроение, запросы. Мы тоже все знали о нем и о его родных. Знали, что отца нет, в Перми живет мать, младший брат Евгений служит на Тихоокеанском флоте и тоже рвется на фронт. Владимир читал нам свои письма. Письма… Письма шли к нам из тыла, и мы поджидали их. Они согревали наши души. Их читали, обсуждали, радовались, что у родных все хорошо. Хотя мы часто догадывались, что в письмах часто была святая неправда. Но все же их ждали. С ними было легче воевать. Письма — это тоже оружие. Они вселяли уверенность в победу. События на фронте и в тылу становились сопричастными друг другу, обогащали нас надеждой, связывали нас с судьбой не только близких, но и делами всей страны. — 48 —
|