Записные книжки

В этом вечернем свете, на этой узкой дороге интенсивность восторга нарастала — и никакой причины для этого не было. Он начался, когда следил за маленьким скачущим пауком, который бросался на муху с поразительной быстротой и крепко хватал её; он начался, когда смотрел на единственный трепещущий лист, тогда как прочие листья оставались неподвижны; он начался, когда наблюдал за маленькой полосатой белкой, как она на что‑то бранилась, и её длинный хвост подскакивал вверх и вниз. Этот восторг не имел причины; радость, которая есть просто результат чего‑либо, так или иначе весьма ничтожна и обыденна, она портится и прокисает с переменами. Этот странный, неожиданный восторг возрастал в своей интенсивности, но что интенсивно, никогда не бывает грубым; он обладает качеством мягкости и уступчивости, но всё же он остаётся интенсивным. Это не интенсивность сконцентрированной энергии; она не вызвана и мыслью, преследующей идею, и мыслью, занятой самой собой; это не усилившееся чувство, так как всё это имеет мотивы и цели. Эта интенсивность не имела ни цели, ни причины, не была вызвана к жизни концентрацией, которая в действительности препятствует пробуждению всей энергии в её полноте. Она нарастала, хотя для этого ничего не делалось; она была как бы чем‑то вне вас, над чем вы не имели власти; вы не могли участвовать в этом. В самом нарастании интенсивности была мягкость. Это слово скомпрометировано, им обозначают слабость, сентиментальность, нерешительность, неуверенность, робкую склонность к отступлению, уходу, некоторый страх и прочее. Но ничего этого не было; его наполняла жизненная энергия, и он был сильным, свободным от защиты и потому интенсивным. Вы не могли бы возбуждать, взращивать его в себе, даже если бы вы и пожелали; он не принадлежал к категории сильного и слабого. Он был уязвим, как любовь.

Интенсивность восторга с его мягкостью возросла. Не было ничего другого, кроме него. Приход и уход людей, поездка в автомобиле и разговор, олень, пальма, звёзды, рисовые поля были здесь в своей красоте и свежести, но все они были внутри и снаружи этой интенсивности. Пламя имеет форму, линию, но внутри пламени есть только интенсивный жар без линии и формы.

27 ноября

Облака громоздились на юго‑западе, подгоняемые сильным ветром; это были великолепные, огромные кучевые облака, полные неистовства и размаха; они были белыми и тёмно‑серыми и несли дождь, заполняя небо. Старые деревья сердились на них и на ветер. Они хотели, чтобы их оставили в покое, хотя и нуждались в дожде; он снова отмыл бы их дочиста, смыл всю пыль, их листья заблестели бы опять, но им, как старым людям, не хотелось, чтобы их беспокоили. В саду было так много цветов, красок, каждый цветок исполнял танец, прыг‑скок, каждый листок был в движении, и раскачивались даже травинки на небольшом газоне. Две старые худые женщины пропалывали его; две старушки, состарившиеся до времени, тощие и оборванные; они сидели на газоне на корточках, болтали и неторопливо пололи траву; и они были не целиком здесь, они были также и где‑то в другом месте, унесённые своими мыслями, хотя пололи и разговаривали. Они выглядели понятливыми, смышлёнными, и у них были живые глаза, — но, по‑видимому, слишком большое количество детей и отсутствие хорошей пищи сделали их старыми и измученными. Вы стали ими, а они были вами, травой, облаками; это не было словесным мостом, который вы переходили из жалости или из какого‑то смутного, неведомого чувства; вы вообще не думали, и ваши эмоции молчали. Они были вами, а вы ими; расстояние и время исчезли. Подъехал автомобиль, и шофёр тоже вошёл в этот мир. Его застенчивая улыбка и приветствие были вашими, и вы недоумевали, кому он улыбается и кого приветствует; он ощущал лёгкую неловкость, так как это чувство — быть вместе — было для него не совсем привычным. Женщины и шофёр были вами, а вы были ими; барьер, который был выстроен, исчез, и с плывущими над головой облаками всё это казалось частью расширяющегося круга, который включал в себя так много всего, грязную дорогу, ослепительное небо и прохожего. Это не имело никакого отношения к мысли, мысль в любом случае весьма ничтожная вещь; и чувство никак в этом не участвовало. Это было как пламя, прожигающее себе дорогу через всё, не оставляя следов, пепла; и это не было переживанием с его памятью и повторением. Они были вами, вы были ими, и это умерло вместе с умом.