Записные книжки

Цветение медитации — благо. Медитация не добродетель, собираемая по кусочкам, постепенно, в течение времени; это не мораль, сделанная обществом респектабельной, и не санкция авторитета. Сама красота медитации придаёт аромат её цветению. Какая может быть радость в медитации, если она является заговариванием желания и боли; как может она расцвести, если вы идёте к ней через контроль, подавление и жертвы; как может она цвести во мраке страха или в разлагающем честолюбивом устремлении, в атмосфере успеха; как может она расцветать в тени надежды или отчаяния? Вам придётся оставить всё это далеко позади, без сожаления, легко и естественно. Понимаете, медитации незачем строить защитные укрепления, сопротивляться и увядать, она не исходит из практики какой‑либо системы.

Все системы неизбежно формируют мысль в соответствии с шаблоном, а соответствие, подчинение уничтожают цветение медитации. И цветёт она только в свободе и увядании того, что есть. Без свободы нет самопознания, а без самопознания нет медитации. Мысль всегда мелка и поверхностна, как бы далеко она ни забрела в поисках знания; приобретение всё большего знания — не медитация. Медитация цветёт только в свободе от известного и увядает в известном.

26 ноября

Здесь есть пальмовое дерево, совершенно обособленное, посреди рисового поля; оно уже не молодое; здесь лишь несколько пальм. Оно очень высокое, очень прямое; в нём ощущается праведность с налётом респектабельности. Оно здесь, и оно одно. Оно никогда не знало ничего другого и таким и останется, пока не умрёт или не будет уничтожено. Вы наталкивались на него внезапно за поворотом дороги, и вас поражал его вид среди густых рисовых полей и текущей воды; вода и зелёные поля шептались друг с другом, что они всегда делают, с древнейших времён, и их тихое бормотанье никогда не доходило до пальмы; она была наедине с этим высоким небом и пробегающими облаками. Она была самой собой, завершённая и отстранённая, и не могла быть ничем иным. Вода поблёскивала в вечернем свете, и на некотором удалении от дороги, к западу от неё, стояла эта пальма, за ней опять густые рисовые поля; прежде чем наткнуться на неё, вы должны проехать несколько шумных, грязных, пыльных улиц, полных детей, коз и коров; автобусы поднимали клубы пыли, на что, похоже, никто не обращал внимания, и на той дороге было полно собак, облезлых и запаршивевших. Автомобиль свернул с главного шоссе, идущего мимо множества маленьких домиков и садов, мимо рисовых полей, повернул налево, проехал через какие‑то претенциозно великолепные ворота и немного дальше, где на открытом месте паслись олени. Их было, должно быть, две или три дюжины; у некоторых были тяжёлые высокие рога, по иным же оленятам было уже ясно видно, какими они будут; многие были пятнистыми, с белым; они нервничали, дёргали своими большими ушами, но продолжали пастись. Многие перешли через красную дорогу на открытое место, ещё несколько оленей ожидало в кустах, чтобы посмотреть, что будет; маленький автомобиль остановился, и вскоре все олени перешли дорогу и присоединились к остальным. Вечер был ясный, и звёзды выходили яркие и чёткие; деревья устраивались на ночь, и неугомонное щебетанье птиц утихло. Вечерний свет отражался в воде.