Записные книжки

Сущность контроля — подавление. Чистое видение кладёт конец всем формам подавления; видение бесконечно тоньше простого контроля. Контроль сравнительно лёгок, большого понимания он не требует; соответствие шаблону, подчинение утверждённому авторитету, страх поступить неправильно и страх нарушить традицию, стремление к успеху — именно это приводит к подавлению того, что есть, или облагораживающему искажению того, что есть. Чистое действие видения факта, каким бы он ни был, несёт своё собственное понимание — и из него возникает перемена.

25 ноября

Солнце было скрыто облаками, и плоская земля тянулась далеко в горизонт, который становился золотисто‑коричневым и красным; там был маленький канал, дорога проходила над ним среди рисовых полей. Золотисто‑жёлтые и зелёные, они тянулись по обеим сторонам дороги, с востока и запада, к морю и заходящему солнцу. Есть что‑то необычайно волнующее и прекрасное в зрелище пальм, чернеющих на фоне пылающего неба среди рисовых полей. И дело не в том, что эта сцена была романтичной или сентиментальной или напоминала изображение на почтовых открытках; возможно, всё это было, но здесь присутствовали интенсивность, огромное достоинство и блаженство в самой земле и в обычных вещах, мимо которых проходишь каждый день. Канал, длинная, узкая полоса воды расплавленного огня, тянулся на юг и север среди рисовых полей, безмолвный и одинокий; движения по нему было не много; баржи, грубо сделанные, с квадратными или треугольными парусами, перевозили дрова и песок, и людей, которые сидели кучками и выглядели очень странными, очень серьёзными. Над этими обширными зелёными пространствами возвышались пальмы; пальмы были всевозможных форм и размеров, независимые и беззаботные, овеваемые ветрами и обожжённые солнцем. Рисовые поля созревали, становясь золотисто‑жёлтыми, на них были большие белые птицы; сейчас они улетали в солнечный закат, вытягивая длинные ноги назад; их крылья лениво рассекали воздух. Запряжённые в волов повозки, везущие казуариновые дрова в город, со скрипом проезжали мимо длинной вереницей, а люди шли пешком, потому что груз был тяжёлый. Это были привычные картины, но не одна из них не была тем, что делало вечер очаровательным, — они были частью угасающего вечера вместе с шумными автобусами, тихими велосипедами, кваканьем лягушек, запахом этого вечера. Это была глубокая, расширяющаяся интенсивность, нависшая ясность того иного с его непостижимой силой и чистотой. То, что было красивым, теперь было прославлено и возвеличено в блеске; всё было облачено в него; экстаз и смех были не только глубоко внутри, но и среди пальм и рисовых полей. Любовь есть что‑то необычное — но здесь, в хижине с масляным светильником, она присутствовала; любовь была с той старой женщиной, которая несла на голове что‑то тяжёлое, с этим обнажённым мальчиком, вертящим на верёвочке кусочек дерева, который выбрасывал множество искр, так как это был его фейерверк. Любовь была повсюду, так просто, что вы могли найти её под мёртвым листом или в этом жасмине около старого полуразвалившегося дома. Но каждый был занят чем‑то; занят и потерян. Она была здесь, наполняя ваше сердце, ваш ум и всё небо; она осталась бы, чтобы никогда не покинуть вас. Вам нужно было только умирать для всего, без корней и без слез. Тогда она пришла бы к вам, если бы вам повезло и вы навсегда перестали бы гоняться за ней, умоляя, надеясь и плача. Бесстрастные по отношению к ней, но и без скорби, и с мыслью, оставленной далеко позади. Тогда она была бы здесь, на этой грязной, тёмной дороге.