|
И самое замечательное: писатели часто достигают могучей краткости, между тем как живи они в век политической свободы или литературной анархии, когда их не связывали бы тирания монарха, строгие правила стихосложения или гнет государственной религии, они бы к краткости не стремились, а Франсуаза, не смея изъясняться с нами без обиняков, говорила, как Тиресий,[300 - Тиресий – в греческой мифологии фиванский прорицатель. По одному из мифов, Тиресий, увидев спаривающихся змей, ударил их палкой, за что был превращен богами в женщину; стать мужчиной ему удалось спустя семь лет, когда он вновь увидел спаривающихся змей. Когда между Зевсом и Герой возник спор, кто получает в любви большее наслаждение – мужчина или женщина, – Тиресий был призван рассудить их, поскольку познал особенности обоих полов. Тиресий ответил, что наслаждение женщины в девять раз превышает наслаждение мужчины, за что Гера его ослепила, а Зевс наделил даром прорицания.] если же она бы писала, то писала бы, как Тацит.[301 - Тацит, Публий Корнелий (55 – 120) – римский историк, труды которого отличались литературным мастерством, выразительной точностью. Франсуаза, следовательно, соединяет загадочность пророческих высказываний Тиресия с лаконичностью стиля римского историка.] Все, что она не могла высказать прямо, она умела выразить в такой фразе, за которую мы не могли ее осадить, – иначе мы расписались бы в том, что приняли эту фразу на свой счет, – иной раз даже и не во фразе, а в молчании или в том, как она подсовывала какую-нибудь вещь. Так, если я по рассеянности оставлял на столе вместе с другими письмами письмо, которое надо было спрятать от Франсуазы потому, например, что в нем выражалось недоброжелательное к ней отношение, предполагавшее, что недоброжелательно относится к ней и адресат, то вечером, когда я, обеспокоенный, возвращался домой и проходил прямо к себе, первым бросалось мне в глаза письмо, за которое я боялся, – так же, как оно не могло не броситься в глаза Франсуазе: она аккуратно сложила стопкой другие письма, а это положила сверху, почти в сторонку, так что самая его заметность говорила, громко заявляла о себе, и, войдя в комнату, я вздрагивал, словно кто-то вскрикнул. Франсуаза была мастером на такого рода мизансцены, рассчитанные на то, чтобы так подготовить зрителя, чтобы к моменту ее выхода он бы уже догадался, что ей все известно. Она владела вдохновенным и в то же время требующим работы над собой искусством Ирвинга[302 - Ирвинг (Сэр Генри Ирвинг) – сценический псевдоним Джона Генри Бродриба (1838–1905), выдающегося английского актера, игравшего главным образом в пьесах Шекспира.] и Фредерика Леметра[303 - Фредерик Леметр – сценическое имя французского актера Антуана Луи Проспера Леметра (1800–1876), прославившегося своей игрой в романтических пьесах.] – искусством заставлять говорить неодушевленные предметы. Сейчас, держа над Альбертиной и надо мной зажженную лампу, при которой, все до одной, стали явственно различимы впадинки, оставшиеся на одеяле после того, как на нем полежало тело девушки, Франсуаза олицетворяла «Правосудие, освещающее преступление[304 - «Правосудие, освещающее преступление» – ироничное перетолкование названия и темы картины «Правосудие и Божья Кара, преследующие Преступление» (1808), принадлежащей кисти французского живописца Пьера Поля Прюдона (1758–1823). Достойно внимания, что Пруст, который видел эту картину в Лувре, меняет «преследующие» на «освещающее» и уподобляет Франсуазу «Божьей Каре», которая на картине Прюдона изображена с факелом в руке.]». Лицо Альбертины не проигрывало при свете. Он озарял на ее щеках наведенный солнцем глянец, пленивший меня в Бальбеке. На воздухе все лицо Альбертины иногда вдруг становилось мертвенно-бледным, а сейчас наоборот: чем шире разливался по нему свет, тем его плоскости, крепкие, гладкие, ослепительнее и единообразнее окрашивались, так что их можно было сравнить с пунцовыми, глубокого тона, цветами. Изумленный вторжением Франсуазы, я невольно воскликнул: — 230 —
|