|
— Пусть так, но не ученый, поскольку, осмеивая систему Коперника, утверждал, что она не объясняет ни лунные месяцы, ни затмения. — Где он сморозил подобную глупость? — В своих «Discorsi academici»[81]. — У меня нет их, но будут. Он записал название. — Но Тассони, — продолжал он, — совсем раскритиковал вашего Петрарку. — И тем опорочил и вкус свой, и творения, подобно Муратори. — А вот и он. Согласитесь, познания его безграничны. — Est ubi peccat[82]. Он открыл одну дверь, и я увидал архив, почти сотню громадных связок. — Вот, — сказал он, — моя переписка. Тут почти пятьдесят тысяч писем, на которые я ответил. — Остались ли копии ответов? — По большей части. Этим занимается слуга, нарочно для того нанятый. — Я знаю издателей, что дадут немалые деньги, только чтобы заполучить это сокровище. — Берегитесь издателей, коли вздумаете предложить что‑нибудь на суд публики — ежели еще не начали. — Начну, когда состарюсь. И я привел к слову макаронический стих Мерлина Кокаи. — Что это? — Строка из знаменитой поэмы в двадцать четыре песни. — Знаменитой? — Менее, чем она того заслуживает, но, чтобы оценить ее, надобно знать мантуанский диалект. — Я пойму. Добудьте мне ее. — Завтра я вам поднесу. — Буду премного вам обязан. За нами пришли, увели нас из спальни, и два часа мы провели за общей беседой: великий поэт блистал, веселя своих приближенных, и снискал шумные похвалы; хоть был он язвителен, а порою желчен, но, вечно смеясь, вызывал одобрительный смех. Жил он, ничего не скажешь, на широкую ногу, только у него одного хорошо и кормили. Было ему тогда шестьдесят шесть лет, и имел он сто двадцать тысяч ливров дохода. Неправы те, кто уверял и уверяют, будто он разбогател, надувая книгопродавцов. Напротив, книгопродавцы вечно обманывали его, за выключением Крамеров, коих он обогатил. Он дарил им свои сочинения, и потому они повсеместно расходились. Когда я там был, он подарил им «Принцессу Вавилонскую», прелестную сказку, каковую написал в три дня. Эпикуреец‑синдик зашел, как обещал, за мной в «Весы». Он привез меня в дом, что по правую руку на соседней улице, поднимающейся в гору, и представил трем девицам, созданным для любви, хоть и не писаным красавицам; две из них были сестры. Ласковый, учтивый прием, умные лица, веселый вид без обмана. Полчаса перед ужином прошли в разговорах благопристойных, хотя и вольных, но за ужином синдик задал тон беседе, и я понял, что случится потом: Под предлогом изрядной жары мы, дабы насладиться прохладой, зная наперед, что нас никто не потревожит, разделись почти до природного нашего состояния. У меня не было причины не последовать примеру всех четверых. Какая оргия! Столь бурно мы веселились, что, прочитав «Игрек» Грекура, я взялся растолковывать каждой девице в свой черед, в чем смысл наставления: «gaudeant bene nati»[83]. Я видел, что синдик гордится подарком, что преподнес в моем лице трем девицам, — как я приметил, те, видно, с ним беспрестанно постились, ведь вожделел он только в уме. Страсть принудила их в час пополуночи помочь мне кончить, в чем я воистину испытывал нужду. Я целовал по очереди шесть прекрасных ручек, снизошедших до сего дела, унизительного для всякой женщины, что создана для любви, но не может исполнить свою роль в разыгранном нами фарсе: ведь, согласившись пощадить их, я, помогаемый сластолюбивым синдиком, оказал им ответную любезность. Они без конца меня благодарили и донельзя обрадовались, когда синдик пригласил меня прийти завтра. — 331 —
|