|
— Мы оба должны радоваться, — сказала она, — ведь если б ты ненароком не пошел по нужде туда, где прочел спасительное уведомление, ты бы погубил здоровье и, не распознав болезнь, заразил меня. — Не исключено, и я был бы в отчаянии. — Знаю, и еще больше огорчен от того, что я не стала бы жаловаться. — Я вижу одно средство избежать подобного несчастья. Коль я тебе изменю, то в наказание лишу себя твоих ласк. — Так ты накажешь меня. Если б ты меня и вправду любил, то, думаю, знал бы другое средство. — Какое? — Не изменять мне. — Ты права. Прости. Впредь буду пользоваться им. — Думаю, тебе это будет непросто. Вот какие диалоги сочиняет любовь, но ей за это не платят. Утром в трактире, когда я, совсем одетый, хотел пойти разносить рекомендательные письма, увидал я барона де Берше, дядю моего друга Бавуа. — Я знаю, — сказал он, — что племянник обязан вам своим положением, что он в почете, будет произведен в генералы при первой оказии и вся моя семья, как и я, счастлива будет познакомиться с вами. Я пришел предложить вам свои услуги и просить нынче же отобедать у меня; приходите всякий раз, как будете свободны, но покорнейше прошу вас никому не говорить, что он перешел в католичество, ибо по здешним понятиям это почитается бесчестьем, а бесчестье падает рикошетом на всю родню. Я обещал не упоминать об этом обстоятельстве и прийти к нему суп есть. Все особы, к коим меня адресовали, показались мне честными, благородными, исполненными учтивости и всевозможных дарований. Более других приглянулась мне г‑жа де Жантиль Лангалери, но у меня не было времени на ухаживания. Каждодневные обеды и ужины, на которые я из вежливости не мог не идти, стесняли меня до невозможности. Я провел в городке две недели, совершенно не чувствуя себя свободным именно потому, что все бешено хотели наслаждаться свободой. Лишь однажды смог я провести ночь с моей служанкой, мне не терпелось поехать с ней в Женеву; все желали дать мне рекомендательные письма к г‑ну де Вольтеру и при этом изъясняли, что никто не в силах сносить его желчный нрав. — Как, сударыня, неужто и с вами, любезно согласившимися играть с ним в его пьесах, г‑н де Вольтер не мил, не ласков, не обходителен, не приветлив? — Вовсе нет, сударь. На репетициях он нас бранил; мы все говорили не так, как он хотел, мы нечетко произносили слова, ему не нравились ни тон, ни манера, а на спектакле было еще хуже. Сколько шуму из‑за пропущенного или добавленного слога, испортившего стих! Он внушал нам страх: та ненатурально смеялась, другая в «Альзире», притворно плакала. — 317 —
|