|
Тут Лоренцо позвал его выйти и попросил меня надеть рубашку и идти на чердак; он сказал, что ему велено отправиться к узнику домой и принести постель и все, что тот прикажет, а до его возвращения можно гулять по чердаку, пока дверь камеры будет открыта и выветрится вонь, что идет всего лишь от масла. Каково же было мое удивление, когда я услыхал слова его, что вонь от масла! Воняло и в самом деле от лампы: я погасил ее, не сняв нагара. Лоренцо ни о чем не спросил; значит, он все знал, жид обо всем ему рассказал. Как я был счастлив, что тот не мог рассказать ничего больше! В тот момент закралось в мою душу даже некоторое уважение к Лоренцо. Я скорей взял другую рубашку и халат и вышел. Новый узник писал карандашом, что ему принести. Увидав меня, он первым произнес: — А вот и Казанова. Я в тот же миг узнал графа Фенароло, аббата из Бреши, обходительного человека лет пятидесяти, богатого и любимого во всяком хорошем обществе. Мы обнялись; я сказал, что ожидал повстречать здесь, наверху, кого угодно, только не его, и он не смог удержать слез; я плакал вместе с ним. Едва остались мы одни, я сказал, что предложу ему альков, как только прибудет его постель, но если угодно ему доставить мне удовольствие, то пусть он откажется от алькова и не просит, чтобы в камере подметали; причину я сообщу ему на досуге. Я объяснил, отчего воняет в камере маслом, он обещал все хранить в тайне и изъявил большую радость, что посадили его вместе со мною. По его словам, никто не знал, какое преступление я совершил, а потому всяк пытался его угадать. Говорили, будто я основал новую религию, другие уверяли, будто г‑жа Меммо внушила Трибуналу, что я наставляю сыновей ее в атеизме. Утверждали, будто г‑н Антонио Кондульмер, Государственный инквизитор, посадил меня в тюрьму за нарушение общественного порядка, ибо я освистывал комедии аббата Кьяри, и будто я специально собирался ехать в Падую, чтобы убить аббата. У всех обвинений этих были известные основания, и потому выглядели они правдоподобно; но все это был чистый вымысел. Религия занимала меня не настолько, чтобы я задумал основать новое учение; трое сыновей г‑жи Меммо были столь умны, что скорее могли не поддаться соблазну, но ввести в него других; а г‑н Кондульмер, если б решился посадить в тюрьму всех, кто освистывал аббата Кьяри, наделал бы себе множество лишних хлопот. Что же до самого аббата, каковой был прежде иезуитом, то я ему простил. Знаменитый падре Ориго, сам иезуит, научил меня, как за себя отомстить: я хорошо отзывался об аббате в большом обществе, окружающие в ответ на похвалы мои произносили сатиры, и я, не испытывая ни малейших неудобств, оказывался отомщен. — 198 —
|