|
Но едва возникало движение в направлении к чужим воротам – в Боброве что‑то взрывалось, он оживал, ни следа вялости и скуки, длинные ноги несли его вперед, порой по странному, непонятному курсу, туда, где, кажется, ничего не могло стрястись. И как‑то он всякий раз угадывал, они с мячом находили друг друга, и тут он бил коротко, жестко, беспощадно, наверняка. Хорош он был и с мячом па ходу, когда рывками гибкого, расслабленного тела вынуждал к опрометчивым, неверным шагам одного за другим нескольких защитников и высокий, крупный, как неотвратимая беда, возникал перед мечущимся вратарем. Все богатство движений Бобров приберегал для атаки, рывка и удара. Тут ему служили и прыжок, и удар головой, и финт, и дриблинг, и удар в падении. Тут он был в родной стихии, тут он себя не берег, он видел ворота, и душа его рвалась к ним. Даже в голах Боброва иные, совсем уж завравшиеся люди тщились видеть одно везение. «Другие трудятся, а он добивает». Это было верхом невежества. Бобровские голы, как на подбор, помечены его личным клеймом, все равно, с прорыва ли он забит, или после обводки, или из‑под ноги зазевавшегося защитника. Не скажешь, что был бобровский удар, как были федотовский, карцевский, дементьевский, грининский, калоевский… Но были бобровские голы. Им угаданные, им сделанные, им пронесенные, им выстраданные, им раздобытые, им отвоеванные. Завершающий удар мог выглядеть как угодно, мяч мог нехотя перевалиться через линию, мог отскочить от штанги, мог войти с двух метров от простенько подставленной «щечки». Бобров творил голевые ситуации и в этом был богом, как артиллерия – бог войны. Неправдоподобная ловкость, увертливость, рывок с ветерком, отгадка – все, что надо, было при нем. И так как не было ему равных, то и казалось, что уж слишком легко голы ему даются, что везучий он человек. Талант и впрямь везение… Он был рожден «гением прорыва», как выразился Евгений Евтушенко. Когда Евтушенко, прочитав вслух свое стихотворение, посвященное Боброву, отдал листки мне, я, пробегая их глазами, вдруг наткнулся второй раз на слово «гений», а потом оно появилось еще раз… Женя заметил, что я «торможу», и спросил: – Что? Слова такого высокого звучания и смысла выигрывают от редкого употребления. И, наверное, я сказал бы об этом. Но «Бобер», ради которого мы некогда ходили вместе с Евтушенко па «Динамо», встал перед глазами таким, каким он был, и я ответил: – Нет, ничего… А однажды был еще один разговор по тому же поводу. Борис Андреевич Аркадьев, произносивший у пас в редакции один из своих чудесных, неторопливых монологов, вдруг сказал: — 68 —
|