|
Я спросил: “А еще что?” “Нет, теперь все”, — ответила Мэри. “Хорошо, продолжение расскажешь на следующем занятии”,— сказал я. Мэри возразила: “Да нет больше никакого продолжения”. “Есть”, — ответил я. Придя на следующее занятие, Мэри заявила: “Сколько я ни думала, у этой истории нет продолжения.” “Хорошо, — сказал я.— Я снова задам тебе вопрос. Скажи-ка, Мэри, ты вернулась домой с парадного крыльца или черным ходом?” Мэри покраснела и ответила: “Я чувствовала, что очень провинилась, и пробралась в дом с заднего крыльца”. Тут она выпрямилась и добавила: “Ой, я еще кое-что вспомнила! Вскоре после моей выходки в ущелье у мамы был сердечный приступ и ее забрали в больницу, а там ее кровать отгородили бамбуковой ширмой. Я сидела у маминой кровати и понимала, что ей стало плохо с сердцем из-за меня и в том, что мама чуть не умерла, виновата я. Какой виноватой я себя чувствовала! Ужасное, невероятное чувство вины. Может, именно поэтому я начала работать над своей докторской диссертацией, словно отчаянно пытаясь отыскать это глубоко запрятанное воспоминание”. Я спросил: “А что было дальше, Мэри?” “Ничего”, — ответила она. Явившись на следующее занятие, Мэри сказала: “Доктор Эриксон, есть еще одна часть этой истории. Когда я вернулась после занятий во Флэгстафф, я испытывала такую безмерную вину за мамин сердечный приступ, что просто должна была рассказать ей о моем раскаянии и о том, что я все позабыла — и об ущелье, и о трубе, и о том, как она выписалась из больницы. Было уже начало второго ночи, я отправилась к ней, разбудила ее и все ей рассказала. “Знаешь, Мэри, когда ты была маленькая, я часто тебя фотографировала. Давай поднимемся на чердак, там хранится большая картонная коробка с твоими фотографиями. Я все собираюсь составить из них альбом”. Так они и сделали. А вот фотография маленькой Мэри в платье с рукавчиками-крылышками, стоящей возле той самой бамбуковой рощи. (Эриксон показывает фотографию Кэрол, та, рассмотрев, передает ее студентке слева.) Если пациент усилием подавил какие-то воспоминания, это не значит, что он обо всем забыл. Иногда лучше откопать эти подавленные воспоминания, эти жуткие воспоминания, дать выход чувствам, уму и моторике. Одними эмоциями историю не расскажешь. Если пробужден только разум — это словно прочитать чей-то рассказ в книжке. Ну, а какие-то телесные движения, вызванные воспоминанием, вообще ничего не говорят. Вот так Мэри подарила мне эту фотографию. И прибавила: “Я стала заниматься психологией, чтобы попытаться выяснить, что меня гнетет в моих воспоминаниях. Меня не интересует психология как предмет. Я замужем и счастлива. У меня прекрасный муж, чудесный дом и славные детишки. И не нужна мне никакая степень”. Так в течение тридцати лет — а Мэри было уже ею управляло вот это глубоко загнанное внутрь переживание. — 37 —
|