Теория языка

§ 16. КРИТИЧЕСКАЯ РЕТРОСПЕКТИВА Идея символического поля

Центральное понятие «символическое поле языка» вдохновлено и навеяно важнейшей идеей, первый проблеск которой связан для меня с изучением «Критики чистого разума» Канта. В различных местах системы там эксплицитным образом вводится посредник, обычно характеризуемый и обозначаемый как схема. Окончательное и, так сказать, официальное изложение кантовских идей «схематизма концептов понимания» сложно и гуманно; кроме того, оно слишком далеко от нашей темы, так что здесь мы не будем его касаться. В более живой и доступной для эмпирической проверки форме та же самая идея систематизирующих схем появляется позднее во впечатляющих фрагментах первого издания «Критики разума» в затем опущенном разделе о трансцендентальной дедукции. Объективное содержание этих рассуждений о конституировании единого восприятия на основе тысячекратно меняющихся чувственно воспринимаемых данных, по моему убеждению, преобразовано и, очищенное от всего преходящего, воскрешено в нашем новом учении о восприятии, находящемся в стадии становления. Познание постоянных моментов в чередовании внешних и внутренних условий восприятия — это современная реализация того, что в принципе уже тогда было очевидно аналитику Канту и для чего он воспользовался идеей посредничающих, систематизирующих схем[198].

Языковая фиксация и интерпретация воспринятого содержания подготовлены и укоренены в процессах, которые мы привыкли называть восприятием и неоправданно резко отделять от «последующей» языковой интерпретации. В «Кризисе психологии» я доказывал, что те же семантические функции, которые очевидны для аналитика языка, то есть функции сигнала, симптома и символа, появляются при полном развертывании чувственных данных человека также там и при таких обстоятельствах, где речь не идет о вторжении речевого аппарата. Создаваемый в речевом общении механизм ориентации человеческого языка повышает эффективность естественных сигналов и симптомов, которые мы получаем и в несформулированном виде при восприятии предметов и партнеров по общению. Как далеко зашел бы без языка homo alalus[199] в интерпретации и использовании внеязыковых сигналов и симптомов — это слишком неопределенный вопрос, чтобы ответить на него в мгновение ока.

В ходе анализа речевого мышления мне удалось обнаружить в 1907 г. переживание синтаксических схем. Наиболее существенные положения можно пересказать вкратце: я сам был застигнут случайными наблюдениями над этими явлениями и, по–видимому, немного культивировал результат длительных исследований в собственном речевом мышлении. Проводились эксперименты по наблюдению за мыслительными процессами других людей. Испытуемыми были два опытных психолога и некоторые студенты. Эксперименты проводились таким образом, что и испытуемые должны были прийти к тем же выводам, что и я. Они получили эпиграмматически отточенные сентенции (я прочитал их каждому в отдельности), легкодоступные для понимания и выражения критического суждения, если таковое имелось, по поводу их содержания. Сокровища афоризмов Ницше и подобные высказывания составляли основу предложений, подобранных мною, исходя из их новизны для опрашиваемых и, разумеется, из определенных прогнозов относительно мыслительных процессов, стимулируемых ими. Не стоит детально описывать результаты; во всяком случае, мои мыслители часто попадали в хорошо известную жизненную ситуацию, когда нередко приходится искать подходящие выражения и точную форму предложения для воплощения собственной мысли или, наоборот, сложную мысль для текста с совершенно понятной грамматикой. Иногда в борьбе за решение наблюдалось расхождение содержания и языковой схемы репрезентации, так что и на ретроспективный взгляд психологов, описывающих данное переживание, они все еще сохраняли свою самостоятельность. И снова и снова описывалось, что та или иная целиком или отчасти пустая синтаксическая схема предшествовала самой формулировке ответа и, видимо, как–то ощутимо на практике управляла речью. Чаще такие сообщения встречались в воспоминаниях, когда, например, определенная пословица напоминала о чем–то близком по смыслу в предшествующем повествовании; она напоминала о похожей пословице, имеющей, однако, другую языковую и образную форму, так что испытуемый вынужден был задать вопрос: какой же она была на самом деле? Тогда начинался поиск другой языковой формулировки мысли. Короче говоря, привожу заключение: