|
Исследования, выполненные в когнитивной психологии, подтверждают заключение Новохатько по поводу работ Гегеля и Спинозы: «...Функции бессознательного — в сознании, репродукции — в творчестве у человека берет на себя память» (1999. С. 148). Можно добавить: преимущественно непроизвольная память. Но и сознательное — это целый мир, имеющий для человека самостоятельную ценность, независимую от тех утилитарных функций, которые выполняет память в общении, в игровой, учебной, трудовой и в других видах человеческой деятельности, будь они рутинными или творческими. В вопросе об интеллектуализации памяти Гегель, с одной стороны, близок к Спинозе, с другой стороны, принижает ее роль в творчестве, сохраняя ее продуктивные функции за «понятием». Напомним, что линия исследований визуального мышления, подчеркивание роли образов в творчестве восходят как раз к Канту. Согласно Гегелю, напротив, мы мыслим посредством имен. «Память имеет дело не с образом уже, а с продуктом самого интеллекта, «интеллигенции». Она ставит произвол силы воображения на место: «Упражнение памяти есть поэтому первый труд пробудившегося духа как духа. Давать, изобретать имена есть непосредственный изобретающий произвол. В памяти сначала исчезает этот произвол. Память, для Гегеля, есть точка прорыва орудийной деятельности человека. Память (в отличие от воображения) не связана с внешним предметом деятельности — она сохраняет имя Я как некоторую «вещь» для Я в первичном акте труда. За это Гегель удостоился похвалы от Маркса» (там же. С. 150—151). Почему точка прорыва орудийной деятельности? Сохранение изготовленных орудий и, соответственно, память о них наблюдается у приматов. А у человека орудие, «вещь», которая должна воздействовать на внешний предмет, имеет имя. Оно в памяти. Здесь есть два аспекта. Первый состоит в том, что именем, равно как и образом, легче оперировать, чем с самой вещью. За такое облегчение приходится платить возможной утратой предметности, которой, что греха таить, страдают умственные действия, совершаемые со словом. Второй аспект связан с тем, что Гегель эту «вещь» даже персонифицировал, что, видимо, не случайно. Первым «орудием», которым для удовлетворения своих потребностей пользуется живое существо, является другое живое существо. (Это справедливо для человека и, наверное, для всех позвоночных.) Значит, опосредствование представляет собой не только условие и механизм развития психики, но и условие развития жизни. В его экспериментальное изучение внесла весомый вклад культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности, возникшие и развивавшиеся в СССР. Мы с благодарностью должны вспомнить имена Л. С. Выготского, П. Я. Гальперина, А. В. Запорожца, П. И. Зинченко, А. Н. Леонтьева, М. И. Лисиной, А. Р. Лурия, Д. Б. Эльконина и др. И все же сам акт опосредствования все еще представляет собой вызов психологии, о чем пишут Б. Д. Эльконин, Б. Г. Мещеряков, Е. Н. Поливанова, В. Б. Хозиев и др. Так будет до тех пор, пока идея взаимного опосредствования психических функций не соединится с идеей их гетерогенности, артикулированной Ч. Шеррингтоном, А. В. Запорожцем, С. Л. Рубинштейном. — 212 —
|