|
Сознание отображает себя в слове, как солнце в малой капле воды. Слово относится к сознанию как малый мир к Психологическая история эпох и психических процессов большому, как живая клетка к организму, как атом к космосу. Осмысленное слово есть микрокосм человеческого сознания> [Выготский, 1982, с. 361]. Такой оды мышление само по себе у Выготского не удостаивается. Мышление очень важно, оно обобщает знание и координирует работу всех сторон интеллекта. Но мышление зависимо от более глубоких сфер психики: аффектов и потребностей (к их исследованию Выготский приступить не успел). Первый член пары <мышление-речь> указывает на то, что совершается в слове и обычно до конца не может выразиться в нем. <Мысль всегда представляет собой нечто целое, большее по протяжению и объему, чем отдельное слово> (Выготский, 1982, с. 356]. Второй - на социальную данность свершающегося. Строго говоря, мышление и речь у человека не разделены глухой стеной, а составляют подвижное двуединство. О невербальном мышлении у человека говорить нельзя. Мысль внешне опосредована знаками, а внутренне - значениями. <Значение опосредует,мысль на ее пути к словесному выражению, т. е. путь от мысли к слову есть непрямой, внутренне опосредованный путь> [Выготский, 1982, с. 356-357]. Исторический оптимизм советского ученого не позволяет ему усомниться в том, что внутренний, подлежащий опосредованию план речемысли может не быть опосредован и познан, хотя и признается фантастическая сложность переходов между завязывающейся мыслью и ее социальным речевым исполнением. Как возразить такому оптимизму? Отводя самое высокое место в своем познании мышлению, человек надеется, что внутренний строй его души соответствует порядку мира. Язык дает социальную гарантию такого воплощения. Но мысль также сопротивляется своему быстрому оформлению, указывая на разнородность сил, из которых составлено человеческое существо. Послесловие Чего нет в этой книге? Книга закончена, но предмет ее далек от завершения. Читатель легко заметит, о чем не успел сказать автор, во-первых, книга теоретическая, и в ней отсутствуют сведения о приемах, которыми исторические психологи получают свои данные (хотя главный прием, который я постоянно имел в виду - интерпретацию источников - <предъявить> наподобие психологической методики невозможно). Во-вторых, перечень психических процессов в главе <Развитие психики в истории> обрывается на мышлении. Читатель вправе спросить: а где же воображение, чувства, воля, потребности - разве они не изменяются во времени? Можно бы указать на то, что нельзя объять необъятное или что автор кое о чем уже где-то писал. Но так не объяснишь отсутствие разделов по личности, а также общению, малым и большим группам, социальной перцепции и вообще всей социально-психологической тематике. Причина в том, что книга - о культурно-исторической психологии, а есть еще и социально-историческая. Хотя явное разделение отсутствует, читатель обнаружит его по тому, о чем предпочитает писать автор: о ментальности общественных групп и взаимодействии или о ментальности знаково-символических систем. Я предпочел писать о последнем, так как считаю, что исторические реальности даны нам в своем культурном выражении. — 319 —
|