|
И опять так!.. Хочет Егор по правилу поступить – нет, опускаются руки! И жена говорит: – Что по закону – я всегда, я закона не нарушаю. И точно. Стал Егор каждую ночь дома ночевать – и ничего. И Авдотья ночует… А между прочим и с мельником. «С тобой, говорит, по закону, а с ним – по сердцу». Вот это-то всего и обидней!.. Уж обидней этого ничего и нет; И все это мельник, хитрая шельма, орудовал! «Соблюдай, говорит, закон в точности; чорт с ним! не убудет!», потому что знает Егорову совесть – знает, что ему, богомольному человеку, невозможно руку поднять… Хитрая бестия!.. Запутался Егор, стал в кабак заглядывать. Ну а как стал заглядывать в кабак, пошло еще хуже. Выпьет рюмку, охмелеет, тут его и начнут поддразнивать. Одни говорят: «Бей ее, подлую! Как она смеет? Твое доброе!» Егор прибежит домой н изобьет жену. Жена – в суд. А на суде, глядишь, сам Егор у нее прощенья просит, потому и Авдотья и любовник уж успели все наоборотку, то есть на совесть повернуть. – За что ж ты бьешь-то, – скажут: – какой ты есть человек? Какой ты угодник? Иди душу спасай, а сюда не мешайся: ведь ты знаешь, что она мне все одно что жена настоящая; как тебе не стыдно силком заставлять? – И все такое! И так доведут дело, что видит Егор, не добром он поступил, избил жену, и отстать не может, потому мое! Оно ведь и вправду ни за что не отстанешь… А то подбодрят его пьяного – бить любовника. И изобьет. Опять любовник жаловаться. На суде все дело выйдет, присудят с мужем жить. «Да я и так с мужем живу!» Авдотья-то… «Живет она с тобой?» – «Живет!» говорит Егор… и сам же в дураках остается. Любовник говорит: «Хотя он меня и обидел, но я его прощаю за его богоугождение». А не то так на обоих подаст жалобу, ну, тут еще хуже. Первое дело – свидетелей нет, второе – жена закон исполняет, третье – из дома не тащит, и все правильно. Да и суд видит, что дело тут любовное и ничего не возьмешь. Так Егор и завяз… И перед богом виноват, и перед женою, и перед любовником. Богу измену сделал, жену насильно жить заставлял, любовника обидел, бил… И стал он пьянствовать, а расцепиться не могут! Тут уж, как виноватым-то стал, тут с ним смело стали обращаться. Мельник уж прямо стал: – Я у тебя, Авдотья, ночевать буду. – А я? – говорит Егор. – Ну, и ты. Ты – хозяин, я тебя не гоню… Скучно мне что-то на мельнице-то… Давай-ка водочки, выпьем лучше. И пьют. Так и посейчас идет у них канитель. «– Иди в монастырь, говорит Авдотья: я с мельником буду жить как жена с мужем», А любовник говорит: «Ты глава, я тебе не препятствую»… И Егор-то должон бы сказать: «И я вам, братцы, препятствовать не могу, потому вы по сердцу»… да в пьяном-то виде и говорит так. А всё расцепиться не могут, потому «мое», «мое доброе» – забыть этого невозможно. Ну, и путаются, свинушничают… Как только на водку деньги достает – уж и не знаю. Вот треснется где-нибудь в пьяном виде башкой об камень, вот и делу конец будет. А по мне, коли ежели делать дело правильно, взял бы топор, да и пошабашил – либо ее, либо себя, либо его – что-нибудь одно: по совести тут невозможно в таких делах…» — 335 —
|