|
– Так распутничала? – спрашивал следователь. – Было-с… – говорил свидетель. – Точно, ваше благородие… Весьма по глупости своей… Большая была неряха! – Ты что скажешь? – Больше ничего-с! Непорядочная была-с покойница… – Ничем не жаловалась? – Кто ж ее знает? это надо у баб спросить… Эй, бабы, подь сюда!.. Бабы убежали прочь. – Сердцем, ваше благородие, жаловалась, – произносит хромой солдат: – схватится так-то и упадет… – Сердцем? Ну еще не можешь ли что-нибудь сообщить? – Что ж, ваше благородие? – говорил солдат убитым голосом… – Жили дружно-с… Больше ничего… Что уж! – Ты кто такой? – Отставной-с… Что ж, дело божие! Ево воля… Моей причины нету; служил царю чисто – двадцать лет отслужил… – Да ты сядь, старик, – говорит следователь. – Постоим, ваше высокородие! – просветляясь от ласкового слова, говорит солдат веселее. – Я двадцать лет стоял-с, привык-с. Во дворцах стаивали… – Во дворцах? – закуривая папироску, переспрашивает следователь. – Как же-с! В тиатре тоже и во дворцах. Тут стоишь, дыхания своего не слышишь, не шевельнешься… Однова во дворце задремал, да и уронил ружье, так думал – умру-с! – Как же можно! – поддакнул Ермолай. – Как пошло по царским покоям ухать-с, от удара… так!.. – Эй, ну-ка поди сюда! – перебивает солдата лекарь: – подними-ка покойницу-то! – Выволочь ее оттедова прикажете? – вызывается Ермолай. Покойницу тащат на лавку; солдат помогает нести ее за ногу, Ермолай взял ее подмышки. Проходя мимо следователя и находясь под страхом суда, он желает заслужить у барина и ласково говорит: – На карауле, вашескбродие, большая строгость! Теперича в Итальянской опере стоишь – ровно железный сделаешься… навзничь прикажете?.. – Клади навзничь. – Слушаю-с! – Ты кто такой? – обращается следователь к Ермолаю. – Бессрочный… Ермолай Семенов. – Ну ты что? – Да что ж, ваше высокоблагородие? Что народ-с… Недаром он про нее… Что было, то было! – произносит Ермолай с умышленною ласковостью. – Распутничала? – И весьма-с! Что правда, то правда… Утаить нельзя… Поведение имела вредное… Ермолай взглядывал на хромого, но тот молчал и стоял навытяжку. Допрос продолжался, и никого виновного, кроме собственной глупости бабы, в ее самовольной кончине не нашлось. Затем покойницу вымерили вдоль и поперек и изобразили все это в аршинах и вершках; развязали тряпки, которыми были обвязаны ее пальцы на руке и на ноге, и узнали, что руку она разбила кирпичом во время поденщины, а ногу зашибла ей скотина во время работы. Слово «работа» стало звучать в устах свидетелей столь же часто, как и «распутство». Все это хотя и не убавляло мнения насчет глупости бабы, но тем не менее было записано, и затем приступлено к анатомированию. — 124 —
|