|
Хрипушин молчал и соображал. – Намедни, – продолжала старушка, нацеживая из другой посуды рюмку водки, – намедни три раза из должности присылали, управляющий спрашивал, – не мог! Ну, без чувств, как есть, и людей не узнает! а? Эка жизнь! Выкушай, Иван Алексеич… Как же быть-то, отец?.. Нет ли чего-нибудь? Старушка умоляющими глазами смотрела на Хрипушина. Тот вздыхал, кряхтел и прожевывал закуску. Где-то, за перегородкой, слышался невнятный бред спящего человека и злой, нетерпеливый шепот сестер: «Отдай мою шпильку! Это моя шпилька!» – «Вот еще новости!» – «Марья! отдай! я закричу!» – «Очень нужно!» – «У! бесстыжая!» Хрипушин все кряхтел и соображал. В комнату быстро вошла старшая дочь, шлепая стоптанными башмаками; в руках у нее был медный изломанный кувшин с водой; не обращая внимания на плескавшуюся из кувшина воду, она с сердцем толкала коленями стулья около окон, с сердцем тыкала пальцем в засохшую землю запыленной ерани и с таким же ожесточением затопляла забытый цветок водою. – Да из-за чего вы изволите беспокоиться? – решился проговорить Хрипушин. – Все, слава богу, благополучно! – О, ну вас, ради бога! Слезы быстро наполнили ее глаза, и она бросилась в дверь, стукнув кувшином о притолоку. – Обеспокоены! – заметил Хрипушин. – Да, батюшка! – слезно заговорила старушка. – Какое же тут может быть спокойствие!.. Кажется, дрожим, дрожим!.. Опять, пуще всего в том досада, ничего не говорит… – Молчит? – Молчит и молчит!.. Что ни думали, что ни делали, ничего!.. – Болезнь трудная! – М-м-м… – послышалось за перегородкой… – Н-нев-воззмож-но! – Как запущена! – прищуривая глаз, прошептал Хрипушин и покачал головой. – Запущена? – плача повторила старушка. – И весьма запущена! – Батюшка!.. – Н-невозмож-ж!.. – опять раздалось за перегородкой. В разных углах дома раздалось всхлипыванье. – Покой-с! Покой дайте больному! – останавливал Хрипушин рыдавшую старушку. – Видите? – срыву проговорила старшая дочь, на мгновение появляясь в дверях; глаза ее были красны. – Видите? – продолжала она, указывая рукой на перегородку. Хрипушин изумленно смотрел на нее. Девушка, не говоря больше ничего, повернулась и исчезла, хлестнув пружинами кринолина об стену. Настало тягостное молчание. За перегородкой не слышно было никаких звуков; слезы исчезли, но общее негодование и грусть говорили, что беда еще не миновалась. – Так как же, батюшка? – спросила наконец старушка, вытирая глаза концами изорванной шали. — 99 —
|