|
– Не соглашусь!.. Нельзя! никогда! – Иван Алексеич! Позвольте!.. – Не могу! Опровергну! – Пей! Верх брал, конечно, Хрипушин, ибо впоследствии все спорящие настолько упивались вином, что языки их прилипали к гортаням, а Хрипушин, которого не могли споить никакие попойки, говорил уже один, и непременно тоном победителя. – Эх вы! – говорил он, покачиваясь над бесчувственными собратиями, – спорить! Да имеешь ли ты столько ума, чучело? На пациентов женского пола, с которыми ни о каких науках говорить было невозможно, Хрипушин действовал более осязательною таинственностью. Так, входя, он имел обыкновение бросать фуражку в угол и затем с мрачной физиономией говорил: – Здравия желаю! – Иван Алексеич! зачем вы шапку бросаете?.. – Оставьте без внимания, – мрачно говорил Хрипушин. – Это мое дело… Как ваше здоровье? – Иван Алексеич, батюшка, возьми шапку на окно: право, душа не на месте! – Сделайте ваше одолжение, не заботьтесь! это дело мое-с… и взять я ее оттуда не могу… Успокойтесь! К довершению ужаса, Иван Алексеич, знавший, что пациентка следит с напряженным вниманием за каждым движением его, начиная пристально смотреть своими огромными глазами в угол, шевелил усами, едва заметно качал головой и принимался грозить пальцем… – Батюшка! Голубчик! – вскрикивала чиновница, хватая Хрипушина за рукав.. – Оставь! Брось… Ради Христа! не мучь! – Хе-хе-хе!.. Да будьте покойны, что вы-с? – Будет, будет, ради Христа!.. – Не беспокойтесь! – улыбаясь, говорил Хрипушин. – Вреда никакого нету… Только что… Да вы, Матрена Ильинична, вот что… вы позвольте мне хоть двадцать пять копеек: сварю я вам одну специю… Но как при такой неисходной таинственности, окружавшей непроницаемым мраком происхождение Хрипушина и историю его жизни, как, повторяю, при всем этом не возбудить подозрения хотя бы просто-напросто «в беспаспортности» и не попасть вследствие этого в квартал? Хрипушин глубоко понимал это и для охранения своей особы от беспокойств и лишений, причиняемых кварталом, сумел заставить полюбить себя, как родную, необыкновенно умную, но загнанную и заброшенную силу, которую не понимает никто, которую всякий может обидеть и засадить в острог. Пациенты любили Хрипушина и дорожили своим медиком, как раскольники берегут и жертвуют всем ради своих попов. С целью достигнуть этой любви Хрипушин прежде всего старался поднять упавший патриотизм растеряевцев. Во время севастопольской кампании он производил в нашей стороне неописанный фурор… С каким удивительным искусством передавал он подвиги солдата Кошки, ускользнувшего из-под носа целой французской армии! — 95 —
|