|
– Нет еще… – Еще не сшили? Скажите на милость… Девочка припала плечом к углу крыльца, смотрела в землю и, упершись пальцем в дерево, вертела им, словно штопором, и говорила: – Еще не готова… – Цсссс… Ах, разбойники! Да что же это они… А ты вот что, Дуняшь… Поди-кось сюда, поди… Ты вот как: пойдешь ты к Петру Петрову, скажи ему: Иван, мол, Иваныч приказывал хоррошие башмаки сшить… – Сказу… – Скажи, мол, приказывал, чтобы мне башмаки в лучшем виде… Ах вы, мол, разбойники этакие!.. Деньги брать ваше дело… Нешто так можно? Рази, мол, это годится? – Сказу… – Чтоб за первый сорт башмаки были… Мол, Иван Иваныч приказывал – строго… Чтобы живо… Так и скажи: Ах вы, анафемы! – и т. д. Посреди улицы, то есть шоссе, двигалась целая толпа коротконогих, с низким брюхом и огромными головами, деревенских мальчишек, прижав ко рту кулаки с притиснутой внутри их травой, они оглашали воздух самыми пронзительными звуками. Дворник обратил внимание и на них. – Эй ты, рыжий… Федька? Поди сюда! Федька подбежал. – Что это, ребята, дивлюсь я, попусту вы горланите? Наперегонки, что ли бы… или как-нибудь… А то что ж без толку-то?.. Ребята становились честь-честью в шеренгу; в качестве лошадей принимались ржать, толкать друг друга коленом в бок – то есть бить задом, и все запаслись длинными хворостинками, приготовляясь погонять лошадей, то есть себя. – Н-но? – спрашивал дворник, – готово? Раз, два… пущай! Ребята сразу огорошивают себя хворостинками по ногам и бросаются вперед стремглав, скашивая набок голову и вскидывая ногами в сторону. По шоссе мчался тарантас с заливавшимся колокольчиком. – Не хотите ли, – сказал Семен Матвеич: – пройти тут недалеко – в контору… к лесникам? – Пойдемте. В сенях встретился дьякон, он стоял против жены, грозил ей пальцем и шопотом говорил: – Так смотри же – ни капли! То есть ни единой росинки… Нету, да и только… как угодно… Выпьет рюмку, его не удержишь… Просто-напросто, – мол, ни денег нету, ни послать никого… н-н-нельзя… – Все опасаюсь за Никитича, – добавил он, обращаясь к нам. Мы пошли чрез огород. В тени низенького, расплюснутого сарая лежал Никитич в расстегнутом полукафтанье, открывавшем грязную, потную узенькую рубаху. Он был совершенно трезв – причесан, конфузлив и молчалив. Года научили его прятать эту конфузливость под каким-то насильственным смехом, который, впрочем, сразу давал знать, что ему вовсе не смешно… Дьякон, разъяснявший эту конфузливость и молчаливость желанием выпивки, старался отвлечь мысли Никитича от такого соблазнительного предмета и поэтому занимал самыми разнообразными разговорами: то начинал он рассказывать содержание какой-то превосходной проповеди, в которой он как на грех забыл всю середку, то заводил речь о какой-то битве с поляками, причем тоже плохо помнил, в чем дело. Но скоро истощился предмет разговоров, и настало тупое молчание. — 359 —
|