|
– Вот болван-то! – шептал Семен Матвеич и вдруг замахал руками, крикнул и швырнул шапку на середину сетки. Перепел, однако, перепорхнул в другую полосу и ушел. – Ну, счастлив твой бог, – заключил Семен Матвеич, собирая сетку. И начались снова долгие, утомительные походы по полям. Солнце между тем начало понемногу высовывать свой золотой край и скоро, каким-то продолговатым кругом, очертилось вполне. С порывистыми, на секунду совершенно прекращавшимися движениями поднималось оно по небу, дрожало, волновалось, и теплые, слишком теплые лучи его так приятно пригревали человека, что его невольно охватывала самая сладкая дремота. Ноги вяло брели вперед, глаза смыкались, я все больше и больше отставал от товарища. – Э-э, батюшка, – кричал Семен Матвеич, остановившись вдали. – Так-то?.. Стало быть, уж и домой?.. – Домой, – сказал я. * * *Легионы самых назойливых и надоедливых мух заставили меня открыть глаза. Семен Матвеич набивал у окна папиросу и говорил: – Долгонько-с, долгонько… Пора. Не годится… Скоро мы оба были на крыльце. Стоял жаркий летний полдень. Лытовка блистала теперь во всей своей красоте: по обеим сторонам шоссе тянулись постоялые дворы с красивыми крыльцами, наверху которых, под пересекавшимися краями крыши, были прибиты четырехугольные новые вывески, по синему фону золотыми буквами. Такими вывесками украшался почти каждый постоялый двор. Кроме того, в деревне было два-три грязных трактира для почтовых ямщиков и фабричных с ближних суконных заводов. Вывески у трактиров были тоже новые, но на них не было надписей вроде: «Венеция», «Неаполь», а красовались совершенно новые, отечественные слова: «Кружало покровское», «Друзья-приятели», «Пей-ко, сноха!», «Спасибо, батюшка» и т. д. Прямо против нас, на противуположной стороне дороги, возвышался длинный шест, к верхушке которого была привязана трубка и огромный пук розог, – то есть не курить. Справа, на камнях, служивших ступенями крыльцу, сидел плотный дворник с красным лицом, маленьким клочком бороды, в одной рубахе, босиком и в теплом плисовом пожелтевшем картузе. Делать ему было ровно нечего; он глазел по сторонам, зевал, снимал картуз и тотчас же надевал снова, поправляя его кивком головы. Мимо идет маленькая, трехлетняя девочка. – Здластуйте, дяденька… – Здрастуй, здрастуй, любезная, – говорит дворник. – Куда бежишь? – Домой… – Домо-ой? Н-да-а… За что ж это так домой-то? – Нада… – Да-да-да, – надобно… Вот так умница! Стало быть, требуется? Так!.. Ну, что же, башмаки-то сшили? — 358 —
|