|
– Совсем смотался, – произнесла дьяконица. Отец дьякон только вздохнул. Становилось все тише и тише. В кабаке, на продолговатых окнах которого торчали какие-то бутылки с красноватою жидкостию, слышалась песня и стучали чьи-то пьяные ноги. Почти все сидели молча; дул ветер, и по временам издали доносилось: – Э…Э…Э…Э… – Куда же вы? Постойте, – останавливал другой голос. – Сделайте милость!.. – Э…Э…Э… И опять удары кнута сыпались на лошадей, а колеса стучали по грохотавшим бревнам мостика. – Не пора ли, господа, на покой? – сказал дьякон. – И то!.. – сказали все. – Право. Время… Да и опять с дороги-то вы… отдохнуть… Все пошли спать. Семен Матвеич остановился в сенях с дьяконскою дочерью и сказал: – А что, ежели к вам забраться? – Только посмейте… – Ей-богу! Что ж за важность? Нешто меня в Сибирь за это? – Да и не знаю, что я тогда с вами сделаю… – А вот посмотрим… Любопытно!.. Семен Матвеич говорил это и в то же время отворял дверь в чистую половину, где нам пришлось спать. Утомленный ходьбой целого дня, Семен Матвеич был как-то неразговорчив, да и сон одолевал его, как уставшего ребенка: глаза так и слипались. Лежа, начал он стаскивать сапоги; снял один, принялся другой снимать – что-то туго идет. Семен Матвеич сказал: «О, шут тебя… и так!» – повалился и заснул в одном сапоге. …Улеглись все, лег и я, но не спалось. Ветер, урывками залетая в окна, не защищенные рамами, свежею дождливою сыростию обдавал мое лицо и шевелил сухими стружками, валявшимися по углам и на полу комнаты. Среди темноты и тишины ночи мне как-то особенно настойчиво лезло в голову все, что только я когда-нибудь имел возможность видеть или слышать о Медникове, и поэтому фигура его все определеннее выступала предо мною. II. НикитичЕще в ту далекую пору, как мне впервые приходилось видеть Медникова или слышать что-нибудь про него, – имя его способно было уже производить такой же трепет и ужас, какой обуял теперь все семейство литовского дьякона; и тогда едва ли не во всей Т-ской губернии весь духовный кружок знал хоть понаслышке про тьмы тем всяческих безобразий и беззаконий, которые неразрывно следовали за именем Медникова и положительно не допускали мысли насчет какой-нибудь терпимости этой буйной головы в мирной жизни, потому что действительно Медников был осужден всею своей природой никогда не жить и не уживаться с этой жизнью. Тем более нетерпим и ужасен был он среди своих деревенских родственников, которые должны были переносить его беспутства, – почти обязательно, не сходясь с ним при этом ни в чем. Все характерные особенности деревенских родственников, которые отгораживали от себя личность Медникова, имели возможность выказаться вполне благодаря случаю, который можно считать почти общим для всего духовного мира. — 347 —
|