|
Небо почти всё очистилось, когда Наталья пошла в сад. От него веяло свежестью и тишиной, той кроткой и счастливой тишиной, на которую сердце человека отзывается сладким томлением тайного сочувствия и неопределенных желаний… Наталья шла вдоль пруда по длинной аллее серебристых тополей; внезапно перед нею, словно из земли, вырос Рудин. Она смутилась. Он посмотрел ей в лицо. – Вы одни? – спросил он. – Да, я одна, – отвечала Наталья, – впрочем, я вышла на минуту… Мне пора домой. – Я вас провожу. И он пошел с ней рядом. – Вы как будто печальны? – промолвил он. – Я?.. А я хотела вам заметить, что вы, мне кажется, не в духе. – Может быть… это со мною бывает. Мне это извинительнее, чем вам. – Почему же? Разве вы думаете, что мне не от чего быть печальной? – В ваши годы надо наслаждаться жизнью. Наталья сделала несколько шагов молча. – Дмитрий Николаевич! – проговорила она. – Что? – Помните вы… сравнение, которое вы сделали вчера… помните… с дубом. – Ну да, помню. Что же? Наталья взглянула украдкой на Рудина. – Зачем вы… что вы хотели сказать этим сравнением? Рудин наклонил голову и устремил глаза вдаль. – Наталья Алексеевна! – начал он с свойственным ему сдержанным и значительным выражением, которое всегда заставляло слушателя думать, что Рудин не высказывал и десятой доли того, что теснилось ему в душу, – Наталья Алексеевна! вы могли заметить, я мало говорю о своем прошедшем. Есть некоторые струны, до которых я не касаюсь вовсе. Мое сердце… кому какая нужда знать о том, что в нем происходило? Выставлять это напоказ мне всегда казалось святотатством. Но с вами я откровенен: вы возбуждаете мое доверие… Не могу утаить от вас, что и я любил и страдал, как все… Когда и как? Об этом говорить не стоит; но сердце мое испытало много радостей и много горестей… Рудин помолчал немного. – То, что я вам сказал вчера, – продолжал он, – может быть до некоторой степени применено ко мне, к теперешнему моему положению. Но опять-таки об этом говорить не стоит. Эта сторона жизни для меня уже исчезла. Мне остается теперь тащиться по знойной и пыльной дороге, со станции до станции, в тряской телеге…* Когда я доеду, и доеду ли – бог знает… Поговоримте лучше о вас. – Неужели же, Дмитрий Николаевич, – перебила его Наталья, – вы ничего не ждете от жизни? – О, нет! я жду многого, но не для себя… От деятельности, от блаженства деятельности я никогда не откажусь, но я отказался от наслаждения. Мои надежды, мои мечты – и собственное мое счастие не имеют ничего общего. Любовь (при этом слове он пожал плечом)… любовь – не для меня; я… ее не стою; женщина, которая любит, вправе требовать всего человека, а я уж весь отдаться не могу. Притом нравиться – это дело юношей: я слишком стар. Куда мне кружить чужие головы? Дай бог свою сносить на плечах! — 162 —
|