|
– Ваше превосходительство, – сказал он, – не снисхождения, а справедливости вашей прошу! Шестьдесят лет жил я спокойно, наслаждаясь плодами рук своих, и вот теперь, видя, так сказать, вечернюю зарю перед собою, должен погибнуть насильственно от руки капитана Махоркина! Генерал был в затруднительном положении. С одной стороны, он уважал и любил Порфирия Петровича, – потому что как его не любить? – но с другой стороны, он не усматривал в законах ничего, что могло бы быть приложено к настоящему случаю. – Вы подайте просьбу о личном оскорблении, – сказал он по некотором размышлении. – Помилуйте, ваше превосходительство! вам, стало быть, угодно, чтоб я, так сказать, сам перед всеми раскрыл свой собственный позор? Пожалейте отца семейства, ваше превосходительство! – Хорошо, я попробую усовестить его, – сказал генерал. Но когда Махоркин вошел, по приглашению, в кабинет генерала, то последний, измерив его оком, сам внезапно почувствовал некоторое расслабление во всем своем организме. – Я призвал вас, капитан, – сказал он, по временам переводя дух от волнения, – чтобы представить вам, каким неприятностям вы подвергаете девицу, по-видимому, вам дорогую… Махоркин покраснел до ушей, но молчал. – Если вы ее любите… – Любил и люблю! – прервал Махоркин, отставив несколько правую руку и ударив ею себя в грудь. – Я вам верю, капитан, но согласитесь сами: право, в наш просвещенный век несколько странно… Генерал в смущении начал ходить по кабинету и, не зная, как продолжать речь, загонял ногою в угол валявшуюся на полу бумажку. – Я надеюсь, что вы не будете больше смущать спокойствие мирных граждан, – сказал он наконец. Махоркин почтительно приложил руку ко лбу, сделал направо кругом и удалился. Но на другой день Порфирий Петрович опять нашел в сенях раздушенный листок почтовой бумаги, на котором было начертано: «Или моя, или ничья!» Что ж делала в это время Тисочка? Может быть, она варила колючую ягоду, может быть, переписывалась с Эрнестиною Б., но во всяком случае не обращала ни малейшего внимания на своего пламенного обожателя, который для нее изменил своим привычкам, покинул демикотоновый сюртук и суковатую палку и стал являться на всех гуляньях, где надеялся встретить предмет своих вздохов. Когда подруги шутя называли Тисочку madame Махоркиной, то она улыбалась, но как-то бесцветно, не поднимая глаз и не обнаруживая ни малейшего желания удостовериться, действительно ли Махоркин бросает на нее молящие взоры, как удостоверяла ее Аглинька Размановская. — 24 —
|