|
– Ишь шельмец какой! – замечает Гриша. Я всматриваюсь между тем в мальчика. Лицо его очень подвижно и дышит сметкою и дерзостью; карие и, должно быть, очень зоркие глаза так быстры, что с первого взгляда кажутся разбегающимися во все стороны; он очень худощав, и все черты лица его весьма мелки и остры; самая кожа, тонкая и нежная, ясно говорит о чрезвычайной впечатлительности и восприимчивости мальчугана. Я вижу, что он начинает нравиться даже Грише, потому что тот, поглядывая на него, изредка проговаривается: «Ишь постреленок!», что доказывает, что он находится в хорошем расположении духа. – Что ж ты не берешь яблок? – спрашиваю я. – На что мне?.. Разве сестрам взять? – А много у тебя сестер? – А кто их знает? я не считал… – Ишь пострел! – отзывается Гриша. – Как же они теперь праздник встречают? – Спят, чай… Намеднись тятька приговаривался, что свинью убить надо… – Ну, а велики ли у тебя сестры? – Одна есть большая, а другие – мелюзга. – И мать у вас есть? – Как же! этого добра где не водится! только, надо быть, тятенька ей скоро конец сделает… больно уж он ноне зашибаться зачал – это, пожалуй, и не ладно уж будет! – За что ж он ее бьет? – За? что бьет! пришла – не так, и ушла – не так! вот и бьет! Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, и вдруг встретил такую раннюю испорченность. Мальчишка почти пьян, и Гриша начинает смотреть на него как на отличную для себя потеху. – Вели закладывать поскорее лошадей, – говорю я Грише. – А что-с! видно, наскучили мы вашему благородию? – спрашивает мальчуган. – Скажи, пожалуйста, откуда ты выучился называть меня «благородием»? откуда перенял все эти романсы? – Не?што мы образованного опчества не знаем? – Скажите на милость! тоже об образовании заговорил! – удивляется Гриша. Через четверть часа докладывают, что лошади готовы, и я остаюсь один. Мне ужасно совестно перед самим собою, что я так дурно встретил великий праздник. Зато Гриша очень весел и беспрестанно смеется, приговаривая: «Ах ты постреленок этакой!» Я уверен, что в сердце его не осталось ни тени претензий на меня и что, напротив, он очень мне благодарен. Я ложусь спать, но и во сне меня преследует мальчуган, и вместе с тем какой-то тайный голос говорит мне: «Слабоумный и праздный человек! ты праздность и вялость своего сердца принял за любовь к человеку, и с этими данными хочешь найти добро окрест себя! Пойми же наконец, что любовь милосердна и снисходительна, что она все прощает, все врачует, все очищает! Проникнись этою деятельною, разумною любовью, постигни, что в самом искаженном человеческом образе просвечивает подобие божие – и тогда, только тогда получишь ты право проникнуть в сокровенные глубины его души!» — 169 —
|