|
– Глумов! ты ничего не смыслишь! ты не понимаешь даже, что у Наденьки совсем другой музыкальный образ, нежели у Поленьки! Наденька мечтательна и сентиментальна, Поленька – бойка и игрива. Наденька никогда не ссорится с Пафнутьевной, Поленька – на каждом шагу! Наденька – f-moll, Поленька – C-dur. Неужели, наконец, это не ясно? – Ясно-то ясно, а все-таки… – Глумов! ты профан! Василий Иваныч! душенька! Слышите, Глумов утверждает, что это «Наденька», а не «Поленька»! – Цырк! – Вот видишь – он рассердился! И он не будет больше играть! Нельзя так, душа моя! Ведь он художник! он очень на эти вещи чувствителен! – Цырк! цырк! цырк! – раздавалось за портьерой. – Теперь – кончено! теперь – он ни за что не станет играть! А кто виноват? Нельзя так, мой друг! Ежели ты ничего не смыслишь в музыке, то это тем меньше дает тебе прав оскорблять человека… художника! – Господи, да разве я намеренно? разве я знаю ваши обычаи? Ты бы сказал, что сомнений не допускается! Хочешь, я у него прощения попрошу? – Хорошо, только это еще вопрос! Он художник, а для художника раскаянье – еще не все! Не в том дело, что ты просишь забыть о своей опрометчивости, а в том, что тут есть прискорбный факт, которого уничтожить нельзя! Это не какой-нибудь Мендельсон-Бартольди, у которого («Гебриды»*) нельзя понять, море ли плещет или пьяные матросы покачиваются (однако и у него есть уже представление о «качке»! – прибавил он, приложив длинный палец к длинному лбу), – это Василий Иваныч… понимаешь? Тот Василий Иваныч, у которого всякий звук так типичен, так ясен и реален, что он имеет полное право требовать, чтоб слушатель, без всякого предуведомления, прямо, сказал: да! это она! это «Поленька»! И ежели нашелся слушатель, который этого не сказал, ежели… – Постой! я все-таки попробую! может быть, он и простит! Василий Иванович! батюшка! – обратился Глумов по направлению к соседней комнате, – по глупости ведь я! Ну, какая же это «Наденька», ежели вы говорите, что это «Поленька»! Простите же, голубчик, да сыграйте еще что-нибудь! Но Василий Иваныч ни одним звуком не ответил на мольбу Глумова. Мы приняли бы это молчание в неблагоприятную сторону, если б Неуважай-Корыто не успокоил нас. – Не цыркает – значит, смягчается! – шепнул он, – самолюбив он у нас – страшно! У всех этих художников раны какие-то – точно под Севастополем они изувечены! Прикоснись только – беда! Просите, просите еще! – Ты-то что ж стоишь! проси! – толкнул меня Глумов. — 127 —
|