Том 15. Книга 2. Пошехонские рассказы

. . . . . . . . . .

Очень возможно, что Крамольников и дальше разглагольствовал бы на ту же тему, но в эту минуту, очень кстати, в комнату вошло новое лицо, в котором я с удовольствием узнал бесшабашного* советника Дыбу. Оказалось, что и Крамольников – старый знакомый Дыбы, который был его начальником в ту пору, когда они оба служили в департаменте Преуспеяний и Перспектив.

– А! господин фрондер! – приветствовал его Дыба, – все еще по части преуспеяний состязаться изволите?

Вместо ответа Крамольников вновь рассказал историю слышанных им в это утро сквернословий и, что меня крайне изумило, – не только не огорчил Дыбу своим рассказом, но даже удостоился от него поощрения.

– Действительно, – сказал Дыба, – смеха достойно! Толкуют об деле, а какое оно и на какой предмет – объяснить не могут. Вот мы…

Он слегка застыдился, крякнул и проглотил, для бодрости, рюмку водки.

– А впрочем, с другой стороны, – продолжал он, уже не краснея, – и дело, и не дело – все это и возможно, и достижимо, и даже… легко преоборимо… Только вот людей нет – это так!

Вечер шестой*

Фантастическое отрезвление

Собрались однажды пошехонцы в том самом месте, где во время о?но, по свидетельству Костомарова, у них «северные народоправства» происходили* и где впоследствии, по совету «Московских курантов», выстроен был съезжий дом с соответствующей каланчой. Собрались и стояли в великом недоумении.

Неведомая какая-то сила согнала их сюда – и не скопом, не по уговору, а каждого лично за свой счет – как будто требуя, чтоб они совершили некоторое «северное народоправство», в котором якобы настояла безотлагательная нужда. Но так как «северные народоправства» давно сданы в архив, куда допускается только Костомаров, то и самый церемониал, которым они некогда сопровождались, оказался сгоревшим в один из бывших пожаров, вместе с «скрижалями» и прочею пошехонскою стариной. Следовало ли при этом речи держать и следовало ли те речи слушать? или же всем разом говорить надлежало и никого никому не слушать? – Все это было когда-то уставлено в точности, но теперь, за давно прошедшим временем, никто ни об чем не помнил. Да и говорить-то, признаться, разучились. Короче сказать, хотя и чувствовали пошехонцы, что им необходимо «приступить», но как и к чему приступить – не знали.

И еще они чувствовали, что их что-то жжет, что где-то у них чешется и что вообще в их жизнь вторглась какая-то обида. Но что привело эту обиду и как от нее отвязаться – сказать не умели. Нужно кого-то к ответу призвать, с кем-то расправу учинить – вот что было вполне ясно; но в каком направлении чинить расправу и кого заставить ответ держать – этого зря определить было нельзя. А они именно только «зря» могли действовать. Потому что обида – вещь тонкая, незримая и невесомая. Она и по земле ползет, и на облаках летает; и вихрем ее примчит, и лихими людьми нанесет – как ты тут пальцем на нее укажешь? Одна ушла, а на ее место другая села; другая ушла – третья… Поди угадывай, люди ли тут виноваты или так, само собой прилучилось? А не то, может быть, и дедушки наворожили. Наворожили, да и легли на погост, а внуки живи да растворяй беде ворота! Одно только несомненно: до тех пор их источила обида, до тех пор всяческая невзгода пристигла, что они, как полоумные, сами собой выбежали из домов и устремились к каланче. И, прибежавши, не знали, зачем прибежали.