|
– Глумов! я – немножко! – Ни слова, ни полслова – вот тебе и сказ. Доедай и ложись! А чтобы воображение осадить – вот тебе водка. Выпили по две рюмки – и действительно как-то сподручнее годить сделалось. В голову словно облако тумана ворвалось, теплота по всем суставам пошла. Я закутался в одеяло и стал молчать. Молчать – это целое занятие, целый умственный процесс, особливо если при этом имеется в виду практический результат. А так как в настоящем случае ожидаемый результат заключался в слове «заснуть», то я предался молчанию, усиленно отгоняя и устраняя все, что могло нанести ему ущерб. Старался не переменять положения тела, всякому проблеску мысли сейчас же посылал встречный проблеск мысли, по преимуществу, ни с чем несообразный, даже целые сказки себе сказывал. Содержание этих сказок я излагать здесь не буду (это завлекло бы меня, пожалуй, за пределы моих скромных намерений), но, признаюсь откровенно, все они имели в своем основании слово «погодить». Наконец, уже почти совсем сонный, я вымолвил: – Да, брат! а насчет ветчины – все-таки… Это, брат, в своем роде – сюжет! – Сюжет! – тоже сквозь сон ответил мне Глумов, и затем голова моя окончательно окунулась в облако. Проснулись мы довольно рано (часов в девять), но к ранней обедне все-таки не поспели. – Впрочем, и то сказать, – начал я, – не такой город Петербург, чтобы в нем ранние обедни справлять. – Будешь и к ранней обедне ходить, когда момент наступит, – осадил меня Глумов, – но не об том речь, а вот я на счет горячего распоряжусь. Тебе чего: кофею или чаю? Я задумался. Обыкновенно я пью чай, но нынче все так было необыкновенно, что захотелось и тут отличиться. Дай-ко, думаю, кофейку хвачу! – Кофею, братец! – воскликнул я и даже хлопнул себя по ляжке от удовольствия, Подали кофей. Налили по стакану – выпили; по другому налили – и опять выпили. Со сливками и с теплым калачом. – Калач-то от Филиппова? – спросил я. – Да, от Филиппова. – Говорят, у него в пекарне тараканов много… – Мало ли что говорят! Вкусно – ну, и будет с тебя! Глумов высказал это несколько угрюмо, как будто предчувствуя, что у меня язык начинает зудеть. – А что, Глумов, ты когда-нибудь думал, как этот самый калач… – Что? «калач»? – Ну вот родословную-то его… Как сначала эта самая пшеница в закроме лежит, у кого лежит, как этот человек за сохой идет, напирая на нее всею грудью, как… – Знал прежде, да забыл. А теперь знаю только то, что мы кофей с калачом пьем, да и тебе только эта знать советую! — 4 —
|