|
Действительно, фигура Алексея Степаныча дышала спокойствием, так что от тревоги «того дня» не осталось и следа. Лицо пополнело и посветлело; грудь и живот приняли обычную слегка дугообразную форму; стан выпрямился, голова несколько откинулась назад, как у человека, который вполне понимает, что сегодня праздник, в продолжение которого он сам себе господин. – Пустяки! – прибавил он с таким жестом, в котором я усмотрел даже некоторое посягательство на молодечество. – Ну, и отлично. Во всяком случае, я очень рад, что все объяснилось. – Разумеется, пустяки! – повторил он. – Молодой человек… важность какая, сделайте милость!.. Ну… поняли! – Отпустили, значит… безо всего? – Даже без всякого умаления. Нынче, впрочем, с чем-то нибудь не отпускают. Или совсем , или безо всего . Такая, значит, метода принята. А вам все-таки – я вот как благодарен! Пожалели вы меня, старика, побаловали! Вот и господин Глумов тоже – большое, большое участие принял. – Очень рад. Так, стало быть, мешать мне вам нечего; вам, по случаю счастливого исхода дела, и без посторонних теперь хорошо. Прощайте. – Ни-ни, и не думайте. У нас уж обед почти на столе. Что ж такое! Мы рады – отчего же и вам с нами не порадоваться! Одним словом, как я ни отпрашивался, старик настоял, чтобы я остался обедать и увел меня в кабинет. – Только вы уж сделайте милость, любезный друг, – прибавил он дорогой, – об происшествии-то нашем не напоминайте. Ведь Павел-то Алексеич недотрога у меня – недолго и разбередить! Нынче же промежду публики гаду много развелось; вместо того чтоб мирком да ладком – только и слышишь: мальчишка! негодяй! Вот он, Павел-то Алексеич, и настораживает уши! – Конфузится? – Да как сказать? В первые два-три дня, как явился к нам – точно, что был будто не в себе… Да ведь у меня в доме насчет этого – дисциплина! Чтобы ни слова, ни полслова, ни гугу! Теперь, кажется, обошелся. Ну-с, милости просим. Мы вошли в кабинет, уселись, закурили папиросы и начали беседовать. – Довольно-таки было мне беготни, – начал Алексей Степаныч, – в одном месте пять минут, в другом – десять минут, да на лестницу, да с лестницы – смотришь, ан к вечеру и порядочно ноги отбил. – Хорошо, по крайней мере, что успели. – Да, мой друг, очень это хорошо. Я, впрочем, не ропщу. Роптать свойственно сильным мира сего. Вот кто на высоте стоит, и вдруг его оттуда шарахнут! или чином обойдут, или он Владимира вторыя к празднику мечтал получить, а его короной на Анны отпотчевали. Тут поневоле возропщешь. А мне – что! самолюбиев да честолюбиев у меня и в заводе никогда не бывало. Сижу да корплю. Сыт, обут, одет, начальство не притесняет, жалованье в срок выдают, семью бог хранит – чего еще надо? Скажу тебе откровенно, что я и на праздничные нынче не особенно рассчитываю. Прежде, это, точно что, по молодости, фантазии играли: все, бывало, думаешь, какую бы обновку на праздник соорудить; а нынче – умудрился! Дадут – хорошо; не дадут – и на том спасибо! — 446 —
|