|
– Глупо-то как! – говорит он, Разумов, впрочем, без злобы, а с каким-то наивным изумлением. – Умного нету! – вторит ему воображаемый приятель. – Нет, ты пойми: глупо-то как! – опять настаивает он. И так далее. В этой мысленной беседе он дошел до Лиговки и только тут, задевши ногой за перила моста, очнулся на минуту. Но, увидевши себя в знакомой местности, опять тронулся в путь. – Мухи не обидел! – вдруг мелькнуло у него в голове. – Мухи, мухи не обидел! И ему показалось, что вся окрестность разом повторила это восклицание. И извозчик, едущий порожняком, и мальчишка, катящий ручную тележку с беремем пустых бутылок, и лавочник, высунувшийся из подвала. Все смотрят на него, все изумленно качают головами и в один голос вопиют: – Мухи не обидел! мухи, мухи не обидел! В таком полубодрственном положении дошел он наконец до своей квартиры и дернул за звонок. – В горле… – прохрипел он отворившей ему дверь прислуге, – в горле… воды бы! да Ольгу Афанасьевну поскорее сюда… Принесли воды; прибежала Ольга Афанасьевна. – Вот, сударыня… и уволили нас! – произнес он, выпив залпом два стакана воды. Ольга Афанасьевна сразу не поняла, но и ей показалось, что стены дома шатаются и что она начинает куда-то опускаться, скользить… – Уволили… совсем… вчистую! – повторил он, вразумительно отчеканивая каждое слово, чтоб она поняла. – Что же ты сделал? – как-то изумленно воскликнула она. IIГаврило Степаныч Разумов женился поздно, когда уж ему было лет под сорок. Ни молодости, ни так называемого периода страстей у него не было; всю жизнь он прожил степенно, по-старчески, оглядываючись. Ни тогда, когда у него была одна своя голова на плечах, ни после, когда он обзавелся уж семьей, – ни разу он не почувствовал поползновения выйти из намеченной колеи, «рискнуть». Собственно говоря, это была не жизнь, а тиски, с которыми он, с самой бурсы, до того свыкся, что даже не чувствовал их давления. Содержание этого существования было полумистическое и в то же время совершенно рутинное. Ничего у Разумова не было ни самостоятельного, ни собственного, ему принадлежащего; все исходило из какого-то загадочного произволения, и все туда же возвращалось; причем на нем, Разумове, оставалась, однако ж, ответственность за это загадочное и не от него зависящее. И мысли, и действия, и желания его – все кружилось вокруг этого загадочного и, без рассуждения принимая те готовые формулы, которые оно предлагало, в них одних находило для себя питание. В зрелых летах такою всепроникающей формулой явилась служба и сопряженное с нею «дело». — 391 —
|