|
– Да, дедушка, лучше. – И я говорю: лучше… ха-ха! Только я вот еще что говорю: молчание – вещь обоюдоострая; иногда оно помогает забывать, а иногда – жжет, бередит. Точно вот слезы, которых не можешь выплакать, или стыд, который, хочешь не хочешь, а должен глотать. Так ли, господин надеждоносец… ха-ха! Я прислушивался к его смеху, и мне положительно делалось неловко. Хохочущий старик – право, это целая трагедия. Какую нужно необъятную боль, чтоб добраться до дна старческой дремоты, разбудить все скопившиеся там боли, перебрать их одну за одной и обострить – до хохота! – Что касается до меня, – сказал я, – то я, во всяком случае, полагаю, что молчание целесообразнее. С помощью его мы извлекаем свой личный стыд из публичного обращения и перестаем служить посмешищем. Я, собственно, ради молчания и воротился в деревню. – А вы из стыдящихся? – вдруг прервала меня Юлия Петровна и так пристально взглянула на меня, что я невольно сконфузился. – Она у нас стыдящихся не одобряет, – с своей стороны пояснил Иван Михайлыч. – Не одобряете? но что же делать, если результат всей жизни выражается словами: довольно жить? – возразил я. – Она таких результатов не признает. Не понимает, что для нас, старых надеждоносцев… если мы и к таким результатам приходим… и то уж заслуга… ха-ха! Старик захохотал таким горьким и продолжительным хохотом, что Юлия Петровна встревожилась. – Дедушка! оставьте этот разговор! он вас волнует! – обратилась она к нему. – Мудрая, а не в силах понять, что у нас другого разговора не может быть! Ты говоришь: волнует, а я, напротив, утверждаю: развлекает, позволяет занимательно провести время… так ли, сосед? – Не знаю, право… – Нет, наверное. Вот, например, я говорю: как начиналось – и чем кончилось! Восклицание, кажется, не особенно мудрое, а между тем оно облегчает меня! И я очень рад, что есть человек, который меня поймет и вместе со мной постыдится… Так ведь? Он взглянул мне в глаза и ласково потрепал рукой по коленке. – Если бы я молчал – эта мысль глодала бы мои внутренности, шла бы за мной по пятам. А теперь, сделавши из нее составную часть causerie de soci?t?[146], я все равно что отнял у нее всякое значение. Оттого-то я и повторяю: ка?к начиналось и чем кончилось… ха-ха! – Да начиналось ли? – То-то вот… Она, впрочем, умная-то моя, не сомневается. Не только «начиналось», а началось, говорит, и не вчера, а от начала веков. И придет, несомненно придет! Юля! ведь так? — 387 —
|