|
– Вот кабы ты* на фортепьянах умел, так в тапёры бы можно… – рискнул я пошутить. – А что ты думаешь! важно было бы! – Знаешь ли что! – не предложишь ли газетчикам устроить по вечерам… нечто вроде фельетонов en action?[132].Ты бы, как передовик и, стало быть, человек солидный, за буфетом стоял… отлично! Но Пимен, вместо ответа, только вздохнул: знак, что он начинает впадать в угрюмость. – Я, братец, не только в тапёры, но даже в кассиры на железнодорожную станцию не гожусь, – наконец вымолвил он, – пробовал я это… помнишь, тогда ? да не выгорело! Я двадцать лет сряду в литературе вращаюсь, двадцать лет одною ею живу. И ничего другого не понимаю. Знаю, что из моей деятельности ничего не выходит, а все тянусь, все думаю: а вот, погоди. Сны какие-то наяву вижу – так и проходит день за днем. Это умственное цыганство до того въедается, что нужно именно что-нибудь совсем чрезвычайное (вот как тогда ), чтоб человек пришел в себя. Но если он и поймет, что вся его жизнь есть не более, как бесконечная цепь пустяков, – что пользы в том? Ну, поймет, и только. Ах, ведь у нас даже «своего места» нет, того «своего места», куда всякий бежит, когда его настигнет беда! Вот я, например. Особенными талантами природа меня не наградила, я не генерал в литературе, а простой солдат. Но ведь и солдат, если выслужил срок, вправе воротиться в «свое место» и там забыть о солдатстве. А куда пойдет солдат-литератор? Литературное ремесло имеет свойство до того оболванивать человека, что он везде, кроме литературы, представляет только лишний рот. И у меня отец и мать есть (овец духовных в смоленской епархии пасут и волною их питаются, прибавил он в скобках), да зачем я к ним пойду. Во-первых, я и там буду все об своем паскудстве тосковать и бегать по помещикам, нельзя ли где газетки почитать; а во-вторых, меня будет ежеминутно точить мысль, что я лишний рот, каковых в моей семье не полагается. А уж как мне опостылело литературное ремесло, если бы ты знал! так опостылело! так опостылело! Пимен в волнении несколько раз прошелся по комнате. – Иногда вся внутренность горит, – продолжал он, – саднит, ноет, сосет, не знаешь, куда деваться от тоски. Если бы слезы можно было выжать, легче бы было, да негде их взять. Нет, никогда этого не бывало! никогда, даже в самые горькие дни пленения вавилонского*, не знали такой мертвенной тоски, такого холодного отчаяния! «Наше время не время широких задач» – этим все сказано! Тут и скудоумие, тут и распутство, и желание сказать нечто приятное… Ах! — 328 —
|