|
– Знаешь, брат! – сказал я, – вот я, как за границей был, так мне там говорили: мы вас, казаков, за Волгу оттесним! в Саратов, говорят, туда, где «v?ritable Astrakhan»[19] выделывают! – Ну, так что ж? – Как что! – обидно, душа моя! Признаюсь, немало-таки это отравляло мне мое путешествие! Всем хорошо: и дешево, и удобно, и тепло, а вот как начнут об Саратове да об «v?ritable Astrakhan» говорить – так вот и закипит все внутри. – А тебе бы сказать: нам и в Саратове хорошо будет! – Ну, нет, любезный! это уж – атта?нде! Порохом, братец, запахнет, порохом! Картина № 8-й: сражение под Саратовом… – Что так? Ведь итальянскую-то оперу и в Саратов переведут; Жюдик – тоже в Саратов приедет… Поляков, Варшавский, Кронеберг, Малкиель…* Гляди, и Борель с своими татарами живо следом за нами сберется… А икра там какая! При тебе, в твоих глазах, живому осетру брюхо распорют – сливки! – Ах, Глумов, Глумов! Балагуришь ты, голубчик мой! всего ты балагуришь! – Известно, балагурю! – а то – что же? – Знаешь ли ты, однако, что ведь и для балагурства есть мера и что без этого условия балагурство… может раздражать? – А коли раздражает, так не трогай меня! Не трогай меня… слышишь! Не разговаривай со мной о вещах, которые… тоже раздражают! Баста. Идем к Борелю или нет? Гжели не идешь, так прощай: я отправлюсь один. Я покорился этому ультиматуму довольно охотно. Повторяю: меня самого уже тяготил затеянный разговор, а в особенности то множество разнообразных художественных картин, которые, по мере его развития, как-то сами собой зарождались в моем воображении. Когда мы вышли на Невский, Глумов угрюмо шепнул мне: – Уж сделай ты для меня милость: придержи язык за зубами! Теперь ведь многие около славян-то прохаживаются! Скажешь слово не по шерсти – разорвут! Невский кипел пешеходами и экипажами. Магазины и рестораны, по обыкновению, весело, лучезарно выглядывали на улицу своими цельными окнами; банкирские конторы поминутно распахивали настежь свои гостеприимные двери, как бы поддразнивая человеческую алчность дешевизною своих продуктов; только книжные лавки смотрели уныло, почти выморочно: очевидно, что публика, обрадованная, что славянский вопрос освобождает ее от обязанности читать что-либо, кроме газет, позабыла даже дорогу к ним… Зато у Пассажа целая толпа собралась около газетных разносчиков и требовала газет. Один из газетчиков добродушно выхваливал свой товар: – Измена фельетониста Тряпичкина* описывается… купите, господин! — 113 —
|