|
– Послушайте! Коронату уж семнадцать лет, и он сам может понимать свои склонности. Вопрос о будущем, право, ближе касается его лично, нежели даже самых близких его родственников. Все удачи и неудачи, которые ждут его впереди, – все это его, его собственное. Он сам вызвал их, и сам же будет их выносить. Кажется, это понятно? – Помилуйте! даже очень-с! Но ведь и родителям тоже смотреть на свое детище… А впрочем, я – что же-с! Вот мать – права? ее-с! – Но если б сын даже заблуждался, скажите: достаточная ли это для родителей причина, чтоб оставлять его в жертву лишениям? – Но если он сам на лишения напрашивается… А впрочем – вот мать-с! – Я должен сказать вам, что Коронат ни в каком случае намерения своего не изменит. Это я знаю верно. Поэтому весь вопрос в том, будет ли он получать из дома помощь или не будет? – Нет ему моего благословения по медицинской части! нет, нет и нет! – как-то восторженно воскликнула Машенька, – как христианка и мать… не позволяю! – Слушай, Машенька! ты готовишь для себя очень, очень горькое будущее! – Будущее, братец, в руке божией! – сентенциозно произнес Филофей Павлыч. – Машенька! Я… я прошу тебя об этом! – Ах, братец! – Неужели же ты так и остановишься на этом решении? – Голубчик! пожалуйста… позволь мне уйти! Меня там ждут… потанцевать им хочется… Я бы поиграла… Право, позволь мне… Как раз, совсем кстати, в эту минуту в дверях гостиной показалась Нонночка и довольно бесцеремонно крикнула: – Дядя! вы скоро их отысповедуете? Мы танцевать хотим! Ясно, что делать мне больше было нечего. Я вышел в залу и начал прощаться. Как и водится, меня проводили «по-родственному». Машенька даже всплакнула. – Братец, – сказала она, – может, и еще в нашу сторону заглянешь – не забудь, ради Христа! заверни! Господин Добрецов сильно потряс мою руку и произнес: – А мы вас почитываем! Нонночка, не желая отставать от других, сказала: – Дядя! вы что ж меня не целуете… фи, недобрый какой! Филофей Павлыч проводил меня до крыльца и, поматывая головой, воскликнул: – Что прикажете – женщина-с… А впрочем, мать – все права? ее-с. Так и в законе-с… Покуда ямщик собирал вожжи и подавал тарантас, в ушах моих раздалось: A-ach, mein lieber Augustin! Augustin, Augustin! Дружный хохот, встретивший эту допотопную ритурнель, проводил меня до ворот. Был час восьмой, когда я выехал от Промптовых, и в воздухе надвигались уже сумерки. Скоро мы въехали в лес, и с каждым шагом мгла становилась гуще и гуще. Казалось, что тени выползают из глубины лесной чащи, бегут за экипажем, хватаются за него. Я начал припоминать происшествия дня, и вдруг мне сделалось страшно. Целое море глупости, предрассудков, ничем не обусловленного упрямства развернулось перед глазами – море, по наружности тихое, но алчущее человеческих жертв. «Так уж», «нет уж» – невольно припоминалось мне, и сзади этих бессмысленных словесных обрывков появлялся упорствующий образ непочтительного Короната, на котором, по какой-то удивительной логике, непочтительность должна отозваться голодом, холодом и всяческими лишениями. — 319 —
|